DELETED - Катерина Кюне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё это время я старалась не упускать куст из виду, не давала ему без остатка растаять в тумане. Потом пошла к еле различимому пятну, но пятно по пути растворилось, побелело. Куста нигде не было, найти его снова было невозможно.
Вот тогда появилось ощущение неизбежности. Наверное, это и есть то состояние, о котором моя украинская бабушка рассказывала как о блуде. Блуд напал. Куда бы ты не свернул, куда бы не пошёл — ты придёшь не туда куда хочешь, а туда куда надо, в определённое, заранее намеченное тебе место. «Выбрось любую карту, спрячь её мимо кармана».
Местность начала меняться — перед носом выросла стена леса. Ещё несколько шагов, и вот я в застенках дубов, тянущих из тумана корявые ветки, и кожистых сосен, от которых остались одни медные стволы. Я шла и гладила сосны, разминала в пальцах крошечные частички смолы и подносила их к носу, вдыхала хвойный запах.
Я так увлеклась, что чуть не споткнулась о фундамент небольшого строения. По бетону расползлись пятна белого лишайника, угол зарос мхом, опавшие дубовые листья мокли и коричневели сверху. На этот раз находка была не единичной. Через несколько шагов обнаружился ещё один остов — в форме корабля, а чуть дальше я нашла остатки небольшой сцены, возможно, на этом месте было что-то вроде маленького летнего театра.
Снова включился ветер, похожий на радиопомехи, только теперь к нему добавились похрустывания, тихий звон ударяющихся друг о друга сосновых игл, всхлипы земли под ударами падающих желудей.
Недалеко от бывшего летнего театра торчал полусгнивший деревянный паровозик, почерневший, обгоревший во времени. Рядом высилась рама от навесных качелей, на ней болтался обрывок цепи.
Бодрый голос, захлёбывающийся в помехах, так что слова едва можно было различить, объявил:
— … по просьбе… в эфире… группа взаимопомощи… несбывшееся… жизнь… — Несколько секунд непроницаемого шума, и потом пара искажённых коротких смешков, долетевших как будто из последних сил.
Пробиваясь зрением сквозь помехи — деревья и поредевший туман, я рассмотрела белую стену длинного здания с тремя этажами тёмных оконных дыр. В здании кто-то был. Несколько раз я видела мелькание в окнах. Волнами накатывали мягкий говорок, стук посуды и приборов, словно в эфир выводили аудиозапись из пансионатской столовой. Красновато-стёршиеся мозаики, опоясывающие строение, изображали то циркули и линейки, то одуванчики и птиц.
Обойдя дом, я наконец увидела вход. Но сначала — две серые статуи в человеческий рост. Они стояли у подножия ступенек, ведущих на крыльцо с аккуратными колонами. Каменный мальчик прижимал к груди модель самолётика, а у ног девочки вился какой-то зверёк, видимо, кошка. Только голова у животного отсутствовала, так что из-за толстой девичьей щиколотки выглядывал только обрубок шеи.
Над дверью, на том же красновато-стёртом фоне, тянулись коричневатые буквы вывески: «Сиротский дом № 58 "Блудник". Добро пожаловать!»
Пока я вглядывалась в старые буквы, которые не слишком-то чётко были различимы под слоем грязи, но всё же, кажется, ошибки при первом прочтении не было, из здания вышел человек, опустился на верхнюю ступеньку и закурил. По мне он скользнул потухшим, безразличным взглядом, любопытства в котором было ни больше, чем у козы при осмотре коллекции картинной галереи. Смотрел он куда-то вдаль, исправно выдыхал облачка дыма и казался наёмником погоды, которая произвела всё то белое, в чём тонула местность. На ногах у него были резиновые тапочки, надетые поверх чёрных носков разной длины. Рядом, из трещины в ступеньке — он почти наступил на неё — торчала маленькая зелёная травка с белыми булавками цветов.
Не придумав, как начать разговор, я поднялась на верхнюю ступеньку, чтобы сесть рядом. Серый, сырой камень застилала пола халата — кое-где ещё проступали белые участки ткани, но в основном халат был покрыт разнообразными пятнами: жёлтыми, как от мочи, грязно-серыми, разноцветными, словно об него вытирали кисти. Пола халата очерчивала полукруг, обозначала границу неприкосновенного личного пространства. Я отступила от этой границы ещё сантиметров тридцать и села.
И — ничего не произошло… Мой сосед по-прежнему курил молча, он даже ни разу не взглянул на меня. Я смущённо рассматривала свои ботинки, щербатую ступеньку под ними, а заодно — худосочную и какую-то тлетворно-синюшную лодыжку, торчащую между резинкой носка и вздёрнувшейся вельветовой брючиной. Лодыжка щетинилась редкими, чересчур длинными волосами, растущими из пупырышек гусиной кожи. Смотреть было тошнотворно, и я поскорее отвела взгляд, и тут же, неожиданно для себя, попросила закурить. Может быть, чтобы сигаретой перебить отвращение, может быть, чтобы прервать неловкость и успокоиться. К слову, в неловкости участвовала я одна: сосед мой по-прежнему без особого интереса гладил взглядом дали, где ничего нельзя было рассмотреть из-за тумана.
Вообще-то я давно не курю, очень давно. Курение ассоциируется с упадком, с жизнью с Алексом, которая вспоминается тёмным, страшным болотом, из которого никак не выкарабкаться. Курение — это передышка среди душного ночного скандала, высасывающего из тебя все силы. Это бутылка из-под пива, которая летит тебе прямо в голову, и ты чудом уворачиваешься, но оказывается, что «это тебе показалось, я кинул её в стену, в нескольких метрах от места, где ты сидела, и она даже теоретически не могла в тебя попасть».
Но сигарета уже у меня в руке и приходится затягиваться. В уме я перебираю вопросы, с которых можно начать разговор.
— Что это за место?
Мой сосед молча поднимает руку над головой и, не глядя, указывает пальцем куда-то позади себя и вверх.
— А почему «Блудник»? Странное название для сиротского приюта.
— Название обыкновенное. Логичное. Сначала долго блуждаешь один в какой-то мутной каше, потом оказываешься в приюте, — он затушил бычок об угол ступеньки.
— Так, а вы… чем вы здесь занимаетесь?
— Да тем же, чем и все. Вспоминаю, как жизнь свою в унитаз спустил. Всё впустую. А ведь меня классная в пятом классе забрать себе хотела, на воспитание. Говорила, что за все годы преподавания не встречала такого одарённого ребёнка. А у неё стаж был лет тридцать — знала, о чём говорит. А вот детей не было. А нас трое без отца, и еле концы с концами. Мать не отдала, хоть я и не нужен ей был. На заводе весь день впахивала, а всё равно едва-едва хватало. Ещё говорят, матерям-одиночкам советская власть помогала, ага. Била смертным боем каждый день, так, что кожа лопалась, — я невольно представила, как синюшная гусиная кожа расползается, как на лодыжке образуются овраги, в
