Чёрный караван - Клыч Кулиев

Я ответил мирабу неопределенно:

— Ну, давайте поедем. А там видно будет… Мы — гости. Говорят: «Воля гостя в руках хозяина дома». Если вы сочтете нужным, можно будет и остаться.

Едва мы вышли из дому, как подъехали всадники, гоня перед собой каких-то троих людей. У всех руки были связаны за спиной. Хорошо одетый, рослый, молодой джигит с винтовкой за плечами и саблей у пояса обратился к мирабу:

— Забирай своих оборванцев, мираб-ага!

Сжимая в руках плеть, мираб вплотную подошел к стоявшему впереди высокому, тощему мужчине и, злобно глядя на него, спросил:

— Где пропадал?

Тот ответил, тяжело дыша, испуганным голосом:

— Ездил в аул.

— Какого черта тебя туда понесло?

— Жена, детишки… Все больны…

— Что с того, что они больны? Разве беда гостит только в твоем доме? А кто выполнит за тебя работу здесь?

— Ведь здесь мой брат.

— Гм, брат… Брат твой еле-еле на своей делянке управляется. А кто будет отрабатывать бай-аге?

В разговор вмешался человек с раскосыми глазами, стоявший, сгорбясь, позади первого:

— Мираб-ага… Мы у бая взяли только один мешок джугары и полмешка жмыха. В будущем году, как только соберем урожай, вернем их вдвойне. А сейчас вы хоть на время нас освободите. Мне, ей-богу, не под силу сейчас лопату поднять.

— Ха, глупец! — крикнул нарядный джигит, размахивая нагайкой. — Бай-ага дал вам зерно, потому что вы обещали выполнить хашарные работы. А теперь, набив брюхо, в кусты удрать хотите? Нет, никуда вы не уйдете. Попробуйте не сдержать свои обещания. Глаза выколю!

Косоглазый замолчал. Нарядный джигит обратился к своему товарищу:

— Брось их манатки!

Второй джигит отвязал и сбросил с седла притороченные позади мешок и хурджин с пожитками. Пленники исподлобья кидали на конвоиров злобные взгляды. Но не произнесли ни слова.

Крики и угрозы нарядного джигита, видимо, дошли до слуха работавших неподалеку дайхан. Десятка полтора оставили работу и подошли поближе. Среди них был и коротышка, который дерзко разговаривал со мной. Он сразу же вмешался:

— Смотрите: привели, связав, как баранов. Эх, бедняги!

Слова коротышки, видимо, задели нарядного джигита. Он презрительно посмотрел на него и сердито буркнул:

— Ты хоть помолчи!

Но того это не смутило. Он резко ответил:

— А что ты мне сделаешь?

Нарядный джигит тяжело задышал и снова свирепо посмотрел на коротышку, но промолчал. Тот продолжал еще смелее:

— Ты плеткой не размахивай! Не заметишь, как окажешься за решеткой!

— Эге! На большевиков надеешься? Ждешь их прихода?

— А вот и жду!

— Слышишь, мираб? — Нарядный джигит дернул поводья и направил лошадь на коротышку. — Погоди… Я тебе покажу большевиков!

Мираб хотел вмешаться, но нарядный джигит ни слова не дал ему сказать. Он сильно стегнул коня плетью и, отъезжая от толпы, пригрозил:

— Не будь я сыном своего отца, если не надену на тебя собачью шкуру!

— Переверни землю, если можешь! — крикнул ему вслед коротышка.

Солнце уже садилось, когда мы приехали в аул Шихли-бая. Джигиты, расставленные вокруг селения, дважды останавливали нас. Я понял: Тачмамед-хан наконец принял решение. Но с видом простака спросил мираба:

— Что-то вокруг караульных понаставили… Или народ опасается большевиков?

Мираб серьезно ответил:

— Нет… Боятся Джунаид-хана. Он, конечно, знает, что Тачмамед-хан собирает вокруг себя людей. А вдруг нагрянет в аул?

— Значит, дело уже так далеко зашло?

— Да, далеко. Теперь все решит сабля!

Меня привели прямо к Тачмамед-хану. У него был и Мерген-бай. Видимо, он отрекомендовал меня еще до моего прихода. Хан встретил меня радушно, как старого приятеля, познакомил со всеми присутствующими. Затем продолжал свою прерванную речь:

— Да, люди… Как говорится, «камень, который посоветовали бросить, далеко полетит». Я пригласил вас, чтобы посоветоваться. Если в душе у вас затаилось хоть малейшее сомнение, говорите сейчас. Чтобы после не жаловаться. Дело решается кровью. Либо, положась на клинки, защитим свою честь и доброе имя, либо обречем детей наших на муки и рабство. Иного выхода нет. Если есть другой — говорите!

Богато убранная кибитка была набита битком. Кошмы были постланы даже у самого входа, гости сидели, тесно прижавшись друг к другу. В большинстве это были уже пожилые люди, испытавшие все невзгоды жизни.

Поначалу никто не подал голоса. Стояла мертвая тишина. Каждый сидел опустив голову и уйдя в тяжелое раздумье. Наконец сам хан нарушил слишком затянувшуюся паузу. Глядя на меня, он, внешне спокойный, сказал:

— Мы, таксыр, собрались, чтобы отыскать путь, как стать хозяевами своей судьбы. Ее топчут. Есть такой деспот— Джунаид-хан. Не дает спокойно жить народу. Каждый день обрушивает новую беду на наши головы. Никаких слов не слушает, слезы на него не действуют. Жестокий человек, честолюбец!

— Чего же он хочет от вас?

— Жизни нашей хочет. А мы сами хотим жить!

Спокойное лицо хана вдруг потемнело, в глазах блеснули гневные искры. Чтобы дать ему разговориться, я поучительно сказал:

— Тяжба о жизни — опасная тяжба. Надо постараться понять друг друга. Вы мусульмане, он тоже мусульманин. Если мусульмане поднимут сабли друг на друга, возрадуются гяуры. Не надо давать им повод для радости!

Хан зорко поглядел на меня:

— А если над твоей головой постоянно висит сабля… Что тогда? Как быть?

— Надо стараться понять друг друга.

— А если он не хочет понять… Проливает кровь на твоей земле… Посягает на честь твою… Что тогда?

Я промолчал. Хан окончательно разошелся:

— Что может быть дороже спокойствия? Мы тоже хорошо понимаем — добра от кровавых стычек не жди. Но если на тебя наседают, приходится обнажить клинок. Разве есть другой выход? Сказано: «Если народ слаб, свинья сядет ему на голову». Он ломает палки о наши головы. Как долго еще ждать?

Я постарался вызвать Тачмамед-хана на разговор о большевиках:

— Но как-никак вы — мусульмане. Надо избегать пролития крови. Я слышал, что большевики по ту сторону реки только и ждут удобного случая. Если они завтра двинутся сюда, будет еще хуже, чем сейчас. Да убережет нас создатель от полчищ гяуров!

— По ту сторону реки, таксыр, нет таких беспорядков. Там, говорят, спокойно.

— Как знать… Если не видели своими глазами, не верьте словам. Я около месяца прожил в Бухаре. Туда из Туркестана наехали тысячи беженцев. С некоторыми из них я беседовал. Трудно представить себе страдания, каким большевики подвергают мусульман!

Хаи кинул на меня острый взгляд:

— Вы, таксыр, поживите с нами хоть неделю. Тогда узнаете, что такое гнет и страдания!

С силой распахнув дверь, вошел рослый молодой джигит с винтовкой и саблей и обратился к хану:

— Хан-ага… Прибыл Эсен-гайшак[78]. Хочет видеть вас.

Брови Тачмамед-хана собрались над переносицей. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Пусть войдет!

Поднялся невнятный гомон. И почти тотчас же в кибитку, гордо закинув голову назад, вошел высокого роста, полный, неуклюжий человек. Сначала он поздоровался за руку с Тачмамед-ханом, затем с сидевшими подле него. Протянул руку и мне.

По тому, каким тоном обратился к нему Тачмамед-хан, стало ясно: гость — нежеланный человек. Тачмамед-хан заговорил неестественно громко и неприветливо:

— А, Эсен-хан… Проездом или с какими-нибудь вестями приехал?

Гость не спеша налил себе пиалу чаю из поданного ему чайника, потом вылил чай обратно в чайник и только после этого чванливо, в тон хану, ответил:

— Я — с вестями. Не мешало бы поговорить наедине.

— Говори, какие вести привез. У меня от этих людей секретов нет.

Гость сидел некоторое время с недовольным видом. Затем вдруг поднял голову и проговорил:

— Вас хочет видеть сердар!

— Сердар? Кто это — сердар?

Гость укоризненно посмотрел на хана, словно услышал что-то неприличное:

— До нынешнего дня в Хиве был один только сердар… Джунаид-хан!

Тачмамед-хан многозначительно оглядел неуклюжую фигуру гостя и заговорил уклончиво:

— Эсен-хан! Человек, который считает себя сердаром, должен быть снисходительнее, терпеливее, разумнее окружающих его. Должен полагаться на разум, а не па гнев. Человек, которого ты именуешь сердаром — Джунаид, — полагается только на саблю. Действует силой. Разоряет аулы. Проливает кровь. Такой человек не может быть сердаром!

Старик с белоснежной бородой, сидевший в углу кибитки, прижавшись к тяриму[79], одобрительно крякнул:

— Молодец, Тачмамед-хан… Молодец!

Присутствующие оживились, в кибитке поднялся невнятный говор.

Гость сообразил, что попал под горячую руку. Он то краснел, то бледнел. Наконец сердито прокашлялся и кичливо сказал: