Байки деда Игната - Виталий Радченко

Когда они отошли от сторожей-картежников, санитар тихо посоветовал Касьяну много с Плюгаем «не балакать, бо як вин шкура и христопродавец» …

— А что ж це так? — спросил Касьян. — Что он, сатана ему брат, не ангел, я знаю. У каждого прохвоста своя короста… — То-тож, — подтвердил санитар. И коротко рассказал казакам, что, мол, этот ушастый стражник в госпитале, где он недавно ошивался, выдал красным нескольких раненых офицеров, и те тут же их прикончили — кого вывели на задворки, а кто идти не мог, того застрелили прямо в палате, на койке… Сестры и доктора попрятали все документы, а рыжий Плюгай все равно указал, кто среди раненых «золотопогонник», хотя никто из них по военному времени не успел и поносить тех золотых погон, и были они все больше подхорунжие и прапорщики, выслужившиеся из рядовых. Вот тебе и Плюгай, бисова его душа. Видно, что сделано в гузне, того не перекуешь в кузне… Ну, а к тифозным его прикомандировали за старшего сторожа, видимо, для присмотра — сами «товарищи» сюда ходить не любят, побаиваются: вошка — она в политике «не бум-бум», может прицепиться хоть к белому, хоть к самому красному…

Плюнул Касьян и, махнув рукой, пожелал Плюгаю и другим таким, как он, «плюгаям», сотню чертей под ребра и всего другого, чего никому путному пожелать нельзя, и чтобы его, того Плюгая, никогда-никогда больше не встречать. Однако ж тесно живут на грешной земле грешные люди и, как ни желал наш Касьян не видеться с Плюгаем, встреча такая все же состоялась.

Дня через три зашел он на «Черноморку» (тогда это была главная железнодорожная станция Катеринодара), узнать, когда ходят поезда в сторону его станицы, и решить, как ему сподручней добраться до дому. Народу на станции, как он и ожидал, было «под завязку, да еще с гаком».

К каким-либо кассам продраться не было никакой возможности, в вагоны сажали по пропускам разного начальства, а большей частью люди занимали места кто как сможет: кто самохрапом забирался в вагон через окно, кто лез на крышу. Касьян встретил станичника, тот сказал ему, что сегодня ночью на Тимашевку будет идти не то «бочкарь», не то грузопассажирский поезд, и знакомый ему железнодорожник обещал посодействовать. А вдвоем не только веселей, но надежней. Так что «прыходьтэ, Касьянэ, после полуночи!». На том и порешили, и тут Касьян увидел в центре привокзальной толоки какуюто свалку. «Когось бьют, — сообразил он, — может, и есть за что».

Толпа на какое мгновение разомкнулась, и Касьян увидел, что колотят двоих, и один из них ни кто иной, как его давний знакомый — белоголовый Плюгай.

— За что их волтузят? — спросил он кого-то из зевак. — За дело, — удовлетворенно ответил тот. — Оклунок с салом потягнули, бисовы хапуны. Тут их и застукали… Били «хапунов» основательно — ногами по ребрам, толкли мордами о землю. И если бы Касьян сразу не узнал Плюгая, через минуту-другую ему сделать это было бы невозможно: его белая голова стала черной от грязи и крови.

— Ежели б их так мордовали не только за сало, но и за другие их хвокусы, — говорил дед Игнат, — так може, и от великого греха удерж был бы. Наказание — оно ж первый шаг к покаянию. Може, всыпали б тому Плюгаю плетюганов ще там, на Галитчине, он бы одумался, и зла от него больше не было бы. Есть така порода людей, что без бича не зъисть и калача… — Была така война — германская, — вздыхал дед. — Там все и прорезалось, и тяга к переменам, и бандитство, и геройство…

БАЙКА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,

про то, как казаки узнали, что царя больше нету, народ получил волю и все «пошло-поехало»…

Туапсинская служба деда Игната не была тяжелой, особенно по военному времени.

— Так можно было три войны провоевать, — говаривал он, и вспоминал, что в горах поблизости от Туапсе была пещера, в которой по стенам ручейками стекал на стоящий мед. Правда, с горчинкой. Где-то в верхних ее расщелинах веками жили дикие пчелы, меду они натаскали «уйму, тай ще и с гаком», и по особо жарким дням он подтаивал, и где крупным дождичком капал, а где и тек по стенам пещеры, скапливаясь в ямках, трещинах и каменных бороздках. Пчелы в жару были сонными и мало беспокоили посетителей, в обычные же дни, особенно «на погоду», охраняли свое богатство с беспощадной жестокостью, и горе было тому, кто в такой день попытался зайти в ту пещеру — она гудела грозным гудом, и вся была наполнена этими жгучими, кусачими созданиями… Чем не служба: горы, море и даровой природный мед? Война хоть и напоминала о себе побитым оружием, приходившим для ремонта, но была далеко и не казалась страшной. Казарменная жизнь шла размеренно, и лишь изредка приходилось вести ремонт круглосуточно. И где та Германия-Мазурия, где те Дарданеллы с Босфором — для казачков-ремонтников, по словам деда, было «бай-дуже».

Но всякому покою, каким бы сладким он не был, рано или поздно приходит неизбежный «отбой». В конце шестнадцатого года вышло приказание — оборудовать мастерские в железнодорожных вагонах и быть готовым к отправке на Юго-Западный фронт.

Фронт для них мыслился один — Кавказский, или как его больше называли — Турецкий. Дела там шли вполне прилично: несмотря на отдельные неудачи, российские войска уже были где-то за Трапезундом, то есть прошли, считай, полдороги до этих самых Дарданелл, нужды в которых для наших казачков не было никакой. Другим краем фронт шел в обход Святой земли, а летучий отряд казаков- уманцев сотника Гамалия[19] уже выскочил впритык к библейским райским землям — на речку Тигр. И гроб Господен был уже вот он — рукой подать! Да только турки опять выкрутились, как это часто с ними случалось и в раньших войнах, к примеру, при том же незабвенном Скобелеве.

Еще бы чуть-чуть, и Святые земли мы бы освободили, но не довелось.

Что было надо освобождать на западных фронтах, дед Игнат и его сослуживцы не знали, но так уж случилось, что их мастерские в конце-концов направили именно туда, на Запад.

— А жалко, — вздыхал дед. — На туретчине было б интереснее… Чем «интересней», он не уточнял. Просто он так считал. С турками воевали ближние и дальние родичи, знакомые станичники, они много рассказывали о тех боях-походах, и он давно, может, с самого детства, привык к мысли, что если война, то это, конечно же, с турками, а то с кем еще?

Незадолго до отъезда на фронт к нему в Туапсе заезжал отпущенный по ранению в отпуск двоюродный брат Григорий Спиридонович, хвалился, как они там за Араксом воют. Позвякивая двумя медалями, которых он сподобился за фронтовое служение, бахвалился своими приключениями, среди которых было и такое.

Как-то они с группой казаков-разведчиков заблудились в ледяных завалах на горе Арарат. Пролазив по ним целый день, они к ночи натолкнулись на голую скалу, поднимавшуюся из ледяного поля и припорошенную снегом. Решили тут, в затишке, переночевать. Утром же разглядели — скала не каменная, а вроде как бы из древесины выстругана. А откуда на такой верхотуре может случиться деревянное строение? Проводник, из близкоместных армян, сказал, что ничего в том странного нету — в теплую погоду, не каждый, правда, год, из-под векового «лёду» вытаивает Ноев ковчег, тот самый, что описан-прописан в Святом писании. Казачки поохали, руками его «помацали» — надо же! Про тот случай потом в газетах писали… Спиридоныч хотел было отколупнуть от святыни невеликий шматок, малую таку щепку, да древесина оказалась «як железна»! Вот такие случаи можно было пережить на туретчине!