Байки деда Игната - Виталий Радченко

Незадолго до отъезда на фронт к нему в Туапсе заезжал отпущенный по ранению в отпуск двоюродный брат Григорий Спиридонович, хвалился, как они там за Араксом воют. Позвякивая двумя медалями, которых он сподобился за фронтовое служение, бахвалился своими приключениями, среди которых было и такое.

Как-то они с группой казаков-разведчиков заблудились в ледяных завалах на горе Арарат. Пролазив по ним целый день, они к ночи натолкнулись на голую скалу, поднимавшуюся из ледяного поля и припорошенную снегом. Решили тут, в затишке, переночевать. Утром же разглядели — скала не каменная, а вроде как бы из древесины выстругана. А откуда на такой верхотуре может случиться деревянное строение? Проводник, из близкоместных армян, сказал, что ничего в том странного нету — в теплую погоду, не каждый, правда, год, из-под векового «лёду» вытаивает Ноев ковчег, тот самый, что описан-прописан в Святом писании. Казачки поохали, руками его «помацали» — надо же! Про тот случай потом в газетах писали… Спиридоныч хотел было отколупнуть от святыни невеликий шматок, малую таку щепку, да древесина оказалась «як железна»! Вот такие случаи можно было пережить на туретчине!

Но хочешь не хочешь, а повелено отправляться на Юго-Западный фронт против австрийцев. Там уже воевали казаки-кубанцы из почти родного I-го Хоперского ее императорского высочества великой княгини Анастасии Михайловны полка, а в Терской казачьей дивизии приняли боевое крещение конвойцы уже совсем родной I-й лейб-гвардии Кубанской сотни, в которой более десяти лет назад провел свою военную юность наш дед Игнат.

И вот, в начале семнадцатого туапсинские оружейные мастерские, оборудованные в вагонах, двинулись ближе к войне. До Армавира добрались, как вспоминал дед Игнат, «разом», а дальше пошли пробки и заторы. Их эшелон частенько загоняли в тупики, пропуская поезда с войсками, на некоторых полустанках стояли дня по два, в Ростове застряли дней на десять. И лишь в начале марта оказались за Днепром, где их, как гром из черной хмары, застало известие о самовольном отказе-отречении от престола царя Мыколы.

— Оно ж было видно, что кругом непорядок, — говорил дед. — В Ростове бастовали заводы, потом железно-дорожники загудели, на станциях каждый день дезертиров ловили. А чого их ловить, як их — что пчел… Так мы и не такое бачили в девятьсот пятом году… Тогда был и мордобой и стрельба… Но чтоб царь, божий помазанник, хытнувся, а тем более с престола слез! Так этож уму не взять, не понять! Эшелон втолкнули на запаску, начальство поехало в штаб фронта, наказав ждать вестей и никого постороннего в вагоны не пускать. Зажурились казаченьки, задумались: ой, что будет? И обязательно вставал вопрос: а как война? Замиряться с германцем или не замиряться? Раз царя не стало, то на что нам те Дарданеллы и другие заморские земли?

Начальство, побывав у верхнего начальства, подтвердило, что царь действительно отказался от престола.

Может, хотел, чтобы его попросили не бросать державу, не сиротить народ, да только никто его об этом просить не стал, а власть захватили незнамо кто и обозвали себя хотя и временным, но правительством. И тут же объявили: война до победного конца! Вот тебе и на! Видать, те Дарданеллы не только царю были нужны…

Но народ уже взбаламутился. На станциях, что ни день, то собрание. Кто — «до победного конца», кто — «долой временных!». У каждого скота своя простота. Не разбери — поймешь. Куда конь с копытом, туда и жаба с хвостом… Повылезали на свет Божий всякие анархисты, эсеры, эсдеки и еще черти кто, о ком раньше не было ни слуху, ни духу. И конечно же — большевики. Всякого добра по лопате. И все за народ, за хорошую жизнь, за счастье и свободу. И каждая харя себя хвалит, а правды в ней, как у козы хвоста.

— Отож свобода, — вспоминал дед Игнат, — понималась так, что можно было делать все, что хочешь… Все дозволено… Выпустили народ на свободу, как яичко на горячу сковородку, и заскворчало… Разогнали городовых, шугнули из тюрем политических, как они были против царя, а воров та жуликов за то, что богатых обкрадали. И пошло, и поехало…

К оружейникам стали наведываться комитетчики и агитаторы: вы, мол, какие — левые или правые? «Та мы казаки! — отвечали те. — Мы не левые, не правые, мы просто казаки!». «Так, мол, не бывает, чтобы “просто”». «Ну, раз ты такой грамотный, то напиши слово “казак”, теперь читай: и слева направо, и справа налево — все равно получается “казак”»!». Плюнет такой агитатор, да сгинет с глаз. Так что и в раскардаш нас с панталыку не собьешь!...

К лету фронт стали бросать целые части. Кто-то из верхних штабов шепнул начальнику мастерских, что ему не надо ждать официальных приказов, а тихо-мирно отправляться в Катеринодар, тамошнее войсковое руководство определит их дальнейшую судьбу. И покатили наши оружейники назад — на ридну нэньку Кубань.

Есть под Воронежем узловая станция Лиски.

— То кацапы думают, что название того места увязано с хитроумною зверюгою лисицей, — усмехался дед. — А оно ж ясно, як день: «лиска» и есть «лиска», абож забор, плетень… Так мы через той «плетень» никак не могли перестребнуть, застряли на тих «лисках» аж на две недели — никак нам паровоза не давали… Потом таки сбалакались с железнодорожниками: за ведро спирту нас подцепили к какому-то эшелону… На Лисках к мастерским приблудился земляк — джэрелиевский казак Омелько Горбач, отлежавшийся в госпитале и теперь пробивавшийся «до дому, до хаты». Хлопец он был веселый, живой, с людьми сходился быстро. Из тех, кому и черт не брат, и свинья не сестра.

— А нам как раз такого и не хватало, — говорил дед Игнат. — В дороге, что выпала нам, бывает нужен такой Горбач, и для дела, и для веселья… Пока он латал свои раны в госпиталях, перевидал не один десяток таких же бедолаг-окопников из разных частей. И каждый ему что-то рассказал, о чем-то поведал. От него, Омелька, дед узнал, как воевала его родная конвойная сотня. Добре воевала. Вот только на войну она пошла под командой есаула Андрия Жукова, а вернулась с есаулом Грицком Рашпилем. Жуков же за отвагу и воинское умение был поднят в чине, принял полк. И быть бы ему, может, генералом, да только перед наступлением его отправили в тыл, в госпиталь, лечить застарелую грыжу. Андрей Семенович, устрашась, что его подчиненные подумают — забоялся перед ответственным боем — сам лишил себя жизни, застрелился. Вот так понимал свою честь и достоинство казачий офицер, царствие ему небесное…

Малосведущим казакам-оружейникам, проведшим почти всю войну в своих мастерских, как на забытой степной кошаре, Омелько рассказал, как мог, о разных партиях, тех, кто против власти. У них, надо полагать, была общая цель — все ниспровергнуть и «зробыть» новую жизнь, справедливую и прекрасную…