Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
окружавшая Гогена, состояла из длинных и тощих «гвардейцев» - Мориса, Ле-клерка,
Рансона, Руанара и Монфреда, и из коротышек - моей мамы, меня, четы Мофра, Пако и
Анны, все ростом около полутора метров.
Пройдя турникет, каждый из нас последовал за своей сверкающей путеводной
звездой. Иными словами, кто-то искал полезных знакомых, кто-то стремился обратить на
себя внимание, другие целеустремленно разыскивали последний шедевр Родена Бенара
или Гогена. У Анны был такой вид, словно она решила покорить весь свет. Она гордо
выпрямилась, подняла голову и выпятила свой острый маленький подбородок над
жестким расшитым воротником. Соломенная шляпа, подпертая огромным пучком иссиня-
черных волос, наклонилась под углом в сорок пять градусов к ее носу, плоскому, как у
шимпанзенка. На ней была клетчатая шелковая блузка в обтяжку, с пышными рукавами, и
длинная юбка со шлейфом, который она придерживала облаченной в шелковую перчатку
рукой».
Поглощенный светской жизнью и непривычной, а потому очень трудоемкой
литературной работой, Гоген в зиму 1893/94 года, естественно, написал очень мало
картин. Из них по меньшей мере три с таитянским мотивом; остальные были
автопортреты и портреты друзей. Таитянские вещи почти не уступали созданным на
острове, и это еще раз подтверждает верность его утверждения, что для него лучший
метод - писать «по памяти», а не «с натуры».
Два автопортрета, каждый по-своему, говорят о близких отношениях Гогена с
Моларами. Один из них сделан на обороте картины, где Вильям Молар, как не без
основания заметила Юдифь, напоминает «блаженного дурачка». Второй - контурный
портрет на гипсовой доске. Единственный раз в жизни Гоген использовал гипс, причем
мысль об этом пришла ему в голову, когда он позировал Иде Молар, чья художественная
продукция состояла преимущественно из реалистичных гипсовых бюстов и рельефов.
Понятно, он пользовался двумя зеркалами, чтобы видеть себя в профиль. Гоген дал этому
великолепному портрету таитянское название «Овири» («Дикарь»); так называлась песня,
записанная им в Матаиеа128.
Не менее интересен и важен портрет обнаженной Анны во весь рост, с обезьянкой у
ног. Поза Анны напоминает ту, в которой изображена тоже обнаженная красавица-ариои
Ваираума-ту - на одной из мифологических картин Гогена. Нет ничего неожиданного в
том, что Гоген сблизил и противопоставил (он, наверно, часто делал это мысленно) Анну и
Юдифь, снабдив картину не совсем пристойным названием на ломаном таитянском языке.
Вот оно: «Аита парари те тамари вахине Юдифь»129, что переводится: «Девочка Юдифь
еще не проколота». К счастью, Молары не понимали по-таитянски.
Но всего замечательнее предназначенная для книги серия из десяти гравюр на дереве,
которую ему помог напечатать гравер Флоке, живший в том же квартале130. Шесть из них
повторяют картины, экспонировавшиеся у Дюран-Рюэля; три представляют собой
вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая -
«Те фа-РУРУ» - изображает просто влюбленную пару без каких-либо мифологических
ассоциаций. Так что иллюстрации лишь отчасти отвечали своему назначению -
популяризировать картины Гогена. Кроме того, у них был серьезный технический порок:
размер 35 X 20 см был слишком велик для книжной иллюстрации. Но эти недостатки
гравюр с лихвой возмещались их художественной ценностью. Один из лучших знатоков
прямо говорит:
«Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства
нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и
революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. ... Гоген подошел к
ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия
пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то
напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают
самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от
обычного материала для гравюр - сложенные вместе куски твердой древесины,
распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем
линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати.
Другие участки он выдолбил на разную глубину. . Эти композиции стоят вровень с
высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем
немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как
художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни». 131
К сожалению, нельзя с таким же восторгом отозваться о тексте, который Гоген с
помощью Мориса в конце концов написал. Обычно бедняге Морису приписывают всю
вину за несомненные пробелы и преувеличения в этом разделе. Но лет десять назад
неожиданно была обнаружена рукопись Гогена, так что можно по справедливости
определить меру ответственности каждого. Если сравнить рукопись и
«отредактированный» текст, ясно видно, что Морис только лишь, как его просил Гоген,
подчистил язык и кое-что добавил132. Верно, в окончательном варианте стиль чересчур
манерный и витиеватый, чтобы понравиться современному читателю. Но прежде чем
выносить приговор, вспомним, что сам Гоген чрезвычайно восхищался напыщенным
языком своего сотрудника и одобрил все «поправки» и «улучшения».
И ведь главные недостатки книги - не в языке, а в содержании. Что друзья
перекрестили Теха’аману в Техуру - видимо, посчитав ее настоящее имя слишком
длинным и трудным для французского читателя, - в конце концов не так важно. (Хотя,
если уж на то пошло, имя, под которым всем известна вахина Гогена, вдвойне неверно, по-
настоящему надо писать Теура или Те’ура, то есть без «х».) Куда хуже то, что Гоген-
писатель немногим ближе к реальности, чем Гоген-художник. Когда читаешь его книгу,
остается впечатление, будто жизнь на Таити в девяностых годах по-прежнему была крайне
примитивной и идиллической. Он делает исключение только для Папеэте, изображая
тамошних европейцев дураками и подлецами (и всех отвратительнее, естественно,
губернатор Лакаскад). Зато туземцы, жители дебрей «в сердце острова», - неиспорченные
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});