Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Ленин был неистощим на выдумки и хитрости; казалось, для него нет ничего невозможного. В присутствии надзирателей он передавал на волю советы, требования. Это был язык, который понимали лишь двое — брат и сестра.

Ленин скоро узнал все о товарищах, сидевших в тюрьме, об их настроениях, здоровье и нуждах. Знал он также и о том, что делалось на воле.

— Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить, — говорил он Анне Ильиничне и посмеивался.

Министр юстиции писал царю, что «дальнейшее распространение рабочего движения и дисциплина тех, кто участвует в стачках, находится в прямой зависимости от деятельности революционных сообществ, именующих себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».

А «Союзом борьбы» руководил тот, кого жандармы считали надолго похороненным в тюрьме.

Мать Ленина писала в департамент полиции одно заявление за другим с просьбой освободить сына на поруки до окончания дела.

Петербургское губернское жандармское управление, куда департамент направил просьбу Марии Александровны, ответило: ввиду упорного запирательства ее сына прошение оставить без последствий.

Жандармы еще не забыли гнева Александра Третьего, когда тот увидел на своем столе прошение Марии Александровны.

Таня, покорно подчинившись приказу Центра, не пыталась увидеть Флегонта. Но однажды ее охватила такая гнетущая тоска, что она решила рискнуть.

Очистив квартиру от нелегальщины, Таня объявилась невестой Флегонта и стала добиваться свидания с ним.

Запретный срок, наложенный Филатьевым, кончался. Отчаявшись получить от Флегонта какие-нибудь сведения о сообщниках, подполковник распорядился разрешать свидания со Сторожевым всем, кто попросит. «Может быть, — гадал он, — среди мелочи клюнет и крупная рыба».

Тане дали разрешение.

Свидание было коротким, но оно решило их судьбу. Как она тосковала по Флегонту! Как она рвалась к нему!

И вот он перед ней; лишь решетка разделяет их. Глаза его робко и вопрошающе смотрят на нее, улыбка освещает родное, любимое лицо. Он стоял, ухватившись руками за толстый железный прут, и смеялся.

— Ну, скажи мне что-нибудь, Флегонт! Разве ты не рад видеть меня?

Слеза скатилась по щеке Флегонта, сползла на бороду.

— Как ты можешь так говорить, Танюша! Разве не знаешь любви моей?

— Знаю, — радостно вырвалось у Тани. — Милый мой, мы расстаемся ненадолго.

— Меня высылают в Тобольскую губернию. В село Покровское, а где оно, понятия не имею.

— Я приеду к тебе, Флегонт, жди меня.

— Нет, нет, ты нужнее на воле!

— На воле! — Таня горько улыбнулась и шепнула: — Кто ж знает, сколько я еще продержусь на воле.

— Держись, Таня, держись, — сказал Флегонт, — это важно.

— Постараюсь, но если что-нибудь случится, я настою на своем и буду там, где ты.

— Нет уж, пусть лучше ничего не случается. Я все равно буду тебя ждать. Все годы, каждый час думать о тебе.

— Спасибо, родной, это поддержит меня. Ты не тоскуй, знай: и я всегда в думах буду с тобой.

Конвоир сказал, что свидание окончилось.

Таня протянула через решетку руку. Флегонт поцеловал ее.

— Я буду любить тебя, сколько бы мне ни пришлось ждать тебя, — шепнула Таня.

— Попрошу! — рявкнул конвоир.

— И я, и я! — крикнул вслед Тане Флегонт.

Таня не подозревала, как радовался Филатьев ее появлению. Он нарочно держал Таню на воле несколько месяцев, пока не выяснил, с кем она связана в «Союзе борьбы». Таню арестовали на другой день после свидания с Флегонтом. Вместе с ней арестовали еще десять социал-демократов: надеялись, что они дадут сведения об остальных. Филатьев вызвал Таню раз, другой и убедился, что из нее ничего не вытянешь — молчит или говорит дерзко и вызывающе.

Царю представили на утверждение доклад о «Союзе борьбы». Министр юстиции, внося на высочайшее рассмотрение указ о наказании виновных, предлагал выслать Ленина в Восточную Сибирь.

Царь, прочитав доклад, отметил старательность охранки, Филатьева особенно, и прибавил осужденным еще по одному году ссылки.

В тот же день утром матери Владимира Ильича объявили, что она допущена на свидание с сыном.

Все-таки она вырвала у тюремщиков свое право, право матери видеть сына. Замки и засовы Дома предварительного заключения открылись перед ней…

Предварительного!

Держать человека четырнадцать месяцев в одиночке называлось у охранки предварительным заключением! После одного из допросов Филатьев, взбешенный упорством Ленина, запретил ему свидания и передачу книг. Однако прокурор Кичин отменил этот приказ. Ленин не знал, что Кичин аргументировал свой поступок весьма оригинальными соображениями.

— Что бы мне, батенька, ни говорили, — мурлыкал прокурор Филатьеву, — ученый остается ученым даже в тюрьме, а его труд есть достояние государства. А вдруг Ульянов напишет нечто такое, что украсит Россию?

Книги снова появились в камере, свидания возобновились, переписка шла своим чередом.

За стеной, в соседней камере, кто-то часто пел. Ленин не знал, что в ней сидит Флегонт. Он с удовольствием слушал «Вечерний звон». Его трогали в этой песне глубина и искренность чувств.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он, выводил Флегонт.

О юных днях в краю родном,Где я любил, где отчий дом.И как я, с ним навек простясь,Там слушал звон в последний раз…

Слушая эту песню, Ленин вспоминал родной город… Привольно и широко раскинулся он на берегу Волги, которая для каждого русского сердца так же невыразимо прекрасна и мила, как Москва, как березы и могучие сосны в лесу, как яблоневый цвет по весне и осенние гроздья рябины, как снег на полях, уходящих вдаль, как тихое журчанье ручьев в апреле и вечерний звон над ржаными просторами.

Он вырос на берегу великой реки, с городской кручи Волга была видна на много верст, а за ней расстилались ясные дали, сливающиеся с горизонтом…

…А песня все плыла и плыла по тюремным коридорам.

«Вот черта, достойная восхищения, — думал Ленин. — Где бы русский человек ни был, куда бы он ни попал, он всегда поет. Тяжело ему — поет. Весело — поет. Грустно — поет. Какая красота в этой песне и какая великая печаль! И кто ее утолит, извечную русскую тоску? И грусть-то ведь оттого, что не развернуться народной силище! А если развернется, что наделает? Весь мир перевернет!»

Размышления Ленина прервала команда. В тюрьме наступила тишина. Он подошел к столу, раскрыл первую попавшуюся книгу. Едва слышный стук заставил его снова подойти к стене. Он приник к ней ухом. Выслушав все, что ему передали по тюремному телеграфу, Ленин сам начал выстукивать. Там, за стеной, понимали его. «Да, — отвечали ему, — мы сообщим питерским ткачам, чтобы они держались. Да, понятно, к ним примкнут завтра механические заводы. Названный вами товарищ уедет к серпуховским ткачам завтра же». — «Что еще?» — спрашивали Ленина. Он передал привет Крупской, она сидела в той же тюрьме, и попросил товарища Петра поехать к литовцам. «Все?» — «Все!»

Рассеянным взором Ленин скользнул по голым стенам камеры, по книгам, наваленным на полу. На чем он остановился? Ага! Он быстро сделал из куска хлебного мякиша чернильницу, налил в нее молока и приготовился писать. Заниматься ученой работой ему разрешили, чернила и бумагу доставляли в камеру беспрепятственно. Но когда Ленин хотел написать листовку или конспиративное письмо, он пользовался молоком. Он писал между строчками какой-либо книги, ставил на ней едва приметный знак, и тот, кто получал ее, должен был нагреть отмеченные листы и прочитать написанное.

Загремел засов. Ленин проглотил чернильницу, бросил книгу в угол и повернулся к двери. Мать стояла перед ним, улыбаясь сквозь слезы.

Она пришла, она добилась, — неслыханное дело! — добилась свидания не в общем зале, а в камере.

Ленин усадил мать на узенькую жесткую койку. Она привела в порядок выбившиеся из-под шляпы седые пряди волос и, увидев, что надзиратель стоит в дверях, ласково сказала:

— Слушайте, я ведь ничего тайного не скажу сыну. Да и что я знаю тайного? Дайте же мне поговорить с ним наедине, оставьте нас.

— Не полагается, мадама, не приказано, — пробубнил надзиратель довольно, впрочем, вежливо.

— А пусть вам ваше сердце прикажет, — посоветовала надзирателю мать. — Небось и у вас есть мать, а? Добрая, вероятно, старушка?

— Именно, мадама, добрая была старуха, царство ей небесное! — Надзиратель, к удивлению Ленина, закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем.

Мария Александровна, державшая себя в руках до этой минуты, заплакала.