Пестрые истории - Иштван Рат-Вег

Единственно Его Величество Жак I, с его авторитетом, влиянием и несомненными личными высокими достоинствами, может воспрепятствовать мировой катастрофе.

По сему вынужден предостеречь Ваше Превосходительство, что положение, созданное европейской коалицией, нарушает права Империи Сахары.

Почитаю необходимым направить сей протест Вашему Превосходительству, имея в виду ответственность совещания перед Историей.

Остаюсь Вашего Превосходительства и т. д. Тефик-паша, министр иностранных дел Империи Сахары».

Напоминание о суде истории не имело иного результата, как того, что в прессе завихрились смерчи злословия вокруг Жака I и его империи. За четыре месяца — если, конечно, верить статистике в газетах появилось 4 082, то есть четыре тысячи восемьдесят две большие и малые заметки об империи в Сахаре.

Жак I время от времени наезжал в свою империю, но из строительства Трои не вышло ничего. Вся эта комедия скоро надоела французскому правительству, и оно изгнало императора Жака из Африки.

Теперь он обосновался в Нью-Йорке и продолжал играть свою роль. Когда разразилась Первая мировая война, император Сахары объявил войну Германии. Объявил публично, с большой торжественностью: верхом на коне, в сопровождении герольдов с гербами он объехал весь Нью-Йорк, объявляя о своем смелом императорском решении.

Только самые верные его телохранители — а это были, собственно, его миллионы — оберегали его от того, чтобы его окончательно не объявили сумасшедшим. Жена его тоже бросила, она вернулась домой, во Францию.

В январе 1919 года его нашли застреленным на собственной вилле на Лонг-Айленде. Подробности убийства остались неизвестными. Говорили, что его застрелила любовница, и она, как предполагали, тоже была сумасшедшей.

Во всяком случае Жак Лебоди был таковым.

Те реальные властители, которых случай рождения либо каприз поворотов политической жизни возвел на трон, — все они подтверждают глубокий смысл старого изречения: кому Господь положил править, послал ли разума на это?

Как бы не так!

Если бы какой-нибудь неутомимый ученый-исследователь удосужился и поискал в истории более или менее полоумных властителей, то смог бы дополнить хронику власти прелюбопытным каталогом размером с брошюру. Римские императоры идут в авангарде.

Три десятилетия три законченных дурака размахивали императорским жезлом над головами угнетенного и униженного народа.

За человеконенавистником, превратившимся в садиста, Тиберием, последовал насквозь прогнивший от распирающих его миазмов власти эпилептик Калигула, а затем, после Клавдия, душевнобольной матереубийца Нерон.

Ими ряд не исчерпывается. На трон всходили: чревоугодник Вителлий; превративший жестокость в искусство Домициан; недостойный сын Марка Аврелия Коммод и, наконец, обогнавший в рекордных достижениях всех психопатов, коронованный юноша Элагабал.

О душевном вывихе первых шестерых подробно рассказывает Светоний (ок. 69 — ок. 140. — Прим. ред.) в «Жизнеописании двенадцати цезарей». Все, кто позднее выводил их образы в своих серьезных или романических описаниях, пригоршнями черпали из этой бесподобной в своем роде книги. Развивая мою тему, я тоже буду прибегать к сокровищнице фактов этого великого собирателя курьезов классической эпохи.

Грегоровиус[79] остроумно пишет о неистовых римских императорах, что в один прекрасный день случай бросил к их ногам Рим и весь мир вместе со всеми его соблазнами; от этого они совсем потеряли разум и захотели выпить, словно яйцо — одним глотком — весь земной шар.

Калигула однажды выразился несколько иначе. В цирке, где проходило соревнование колесниц, публика приветствовала не его фаворитов, а своих любимцев, это разозлило императора, и он гневно воскликнул: «Вот если бы у Рима была одна голова, чтобы я одним ударом мог снести ее!»

Вообще римские императоры, не колеблясь, посылали на плаху не только предполагаемого противника, не только надоевшего любимца, не только богатых граждан по наговору, особенно если властитель точил зуб на их имущество. Кровожадность Калигулы переходила все границы, ибо он убивал и заставлял убивать ради самого убийства.

Я выразился точно: он убивал. Сам, лично. Например, однажды он почтил своим присутствием церемонию жертвоприношения, притом в роли жреца: до пояса обнаженный, а снизу опоясанный пурпурным фартуком. Задачей жреца было убить жертвенное животное обухом топора. Потом ножом своего помощника, резника-культрария, выпустить кровь и разрезать на куски. Калигула подошел к алтарю, на котором жертвенное животное уже ожидало смертельного удара. Поднял секиру, обрушил ее — только не на подготовленную жертву, а на несчастного культрария.

Император был в шутливом настроении…

Человеческая жизнь стоила для него не больше жизни убойной скотины. Любой, кто по самой ничтожной причине навлекал на себя гнев императора, должен был умереть…

Египетского царя Птолемея Рим вынудил вступить с ним в союз. Приобретенный таким образом новый друг — впрочем, внук Антония и Клеопатры, а через то сродственник Калигуле, — прибыл в Рим, где народ встретил его с подобающими почестями и ликованием. Только всякое торжество имеет свои границы. Когда по случаю боя гладиаторов Птолемей вошел в амфитеатр, при виде его роскошного пурпурного плаща шум восторженного изумления волнами прошел по рядам мраморных скамей. Восторга, обращенного к другому, самовлюбленный деспот был не в состоянии перенести. Он по-своему возместил ущерб, нанесенный собственному тщеславию: подослал наемных убийц к Птолемею, своему союзнику и родичу, и погубил его.

В самом амфитеатре никто не был в безопасности. Одного молодого мужчину по имени Эзий Прокул за крупное телосложение и необычайную пригожесть римляне ласково прозвали Kolosseros — Колосс-эросом, что-то вроде «очаровательный колосс». Калигула в больном самообожании не мог этого стерпеть. Однажды, когда на арене происходили бои гладиаторов, он вдруг наслал на ничем не провинившегося юношу своих приказных, они сдернули его с места, потащили на арену и поставили перед ним двух профессиональных бойцов. «Приказ императора: схватись с ними!» Колоссерос выстоял и победил обоих к великому ликованию зрителей. Вот так обернулось подлое покушение. Но это еще больше взбесило совсем озверевшего Калигулу. Последовал новый приказ служкам, они вывели победителя с арены, связали, вместо одежды набросили на него лохмотья и прогнали по улицам Рима, чтобы женщины увидели своего любимца в его позоре. Под конец прихвостни коронованного палача задушили несчастного.

В ту пору на сцене шли модные комедии бурлеск, называвшиеся ателланами, atellae fabulae[80].

В текст одной из них, преднамеренно, нет ли, закрался двусмысленный намек, направленный против императора. Так он в злобе повелел несчастного автора сжечь на костре прямо посреди сцены.

Один римский всадник тоже попал на арену. Теперь уже не известно, в чем его обвинили, но только приговор был суров: ad bestias! Бросить диким зверям! С арены тот отчаянно закричал в публику, что его казнят невинным, на что Калигула так заставил его замолчать: велел вывести с арены, отрезать язык и вновь отвести на арену, только уже немым, на съедение львам.

Отцов принуждал смотреть на казнь сыновей. Когда какой-то отец отказался, сославшись на болезнь, он послал за ним носилки и велел принести его на место казни. Других же после казни детей приглашал в гости к своему столу, обращался с ними весьма ласково, стараясь приободрить веселыми шутками.

Однажды он захотел повторить деяние Ксеркса, построившего мост через Геллеспонт. Тогда он перегородил залив между Байями и Путеоли (современные Байя и Поццуоли) шириной 3 600 шагов гружеными кораблями, собранными со всей страны. (В Поццуоли по сей день мол называют «ponte dia Caligola» — мостом Калигулы.) Он так гордился своим творением, что целых два дня ездил по нему; один день верхом на лошади, другой — на колеснице в сопровождении двора и военных. Простом люд, конечно, повалил на берег поглядеть на великолепное сооружение. Император дружелюбно приглашал стоящих на берегу пройти на мост, а оттуда солдаты… сталкивает их в море. Кто пробовал спастись, тех веслами толкали в глубину.

Зрелище человеческих мучений относилось к разряду его любимых развлечений. Даже посреди пиров он призывал приговоренных к пыткам, чтобы на его глазах на них испробовали пыточные инструменты. Был у него один солдат, особенно ловко отсекавший головы, ему поручалось приводить из тюрем заключенных и, пока император закусывал, рубить им головы.