Пестрые истории - Иштван Рат-Вег

Император-молокосос и себя воображал богом, не связанным никакими рамками морали, богом, которому все дозволено. Его правление было не чем иным, как чередой таких вывертов, каких мир еще не видел.

Следуя примеру Ваала, он тоже женился. Взял девушку из старинной патрицианской семьи, но тут же развелся с ней. Важная причина вынудила его к этому: он обнаружил на ее теле родинку.

В другой раз взял невесту еще знатнее: похитил из святилища вечного огня девственницу-весталку и принудил ее стать своей женой.

Такое беспримерное надругательство народ Рима не мог стерпеть. Люди начали негодовать, поднялся ропот, император посчитал нужным как-то оправдаться перед сенатом. Оправдание было простеньким: «брак жреца и жрицы — дело обыкновенное». Естественно, очень скоро весталка ему надоела, и он отринул ее.

Мне неприятно писать об этом, потому что мне отвратительны извращения, болезненные страсти, и все же не могу не сказать, что этот безусый юнец попробовал-таки и любви мужчин. Более того, вполне насытился ею. Его окружение кишело подобными типами, а он награждал их военными чинами и доходными придворными должностями. Из танцовщика у него получился городской префект, из циркового возницы — начальник стражи, из брадобрея — начальник снабжения продовольствием.

С этой его порочной страстью связаны его привычка одеваться в женское платье и стремление во всем быть похожим на женщину. Однажды он устроил во дворце балетный спектакль «Парис и Венера», в котором сам танцевал в роли Венеры. В другой раз созвал всех проституток Рима, сам лично председательствовал на этом сборище, да к тому же одетым в официально признанный хитон уличных девиц, держа перед ними слово об их правах и обязанностях.

Свою божественную персону он ублажал соответственно своим собственным фантазиям. Спал на ложе из кованого серебра, подушки и матрац были набиты пухом, выщипанным из-под крыльев фазанов. Купался в розовой воде и благородных винах. В Риме он один носил шелковые одежды, что по тем временам считалось неслыханной роскошью: за фунт шелка давали фунт золота!

Если выезжал, то демонстрировал себя народу в повозке, обитой золотом или серебром. Обычную конную упряжь не считал достойной: его везли запряженные слоны, львы, тигры, олени, а уж коли каприз такой случится, то дышло навешивали на шею четырем обнаженным девушкам. В таком случае он сам лично погонял их, а чтобы они не стеснялись, сам стоял на передке обнаженным.

На его пиршествах обычно подавали двадцать два блюда. Каждое из них было порождением мотовства. Следуя пресловутым обычаям древних римских гурманов, он допускал к столу исключительно редкие и дорогие блюда. Язычки павлинов и фламинго, мозги попугаев и соловьев, верблюжьи ноги, какая-нибудь редкая рыба не из ближних вод, а из самых что ни на есть дальних морей. От себя он добавлял к рецептам изготовления блюд свое собственное изобретение: роскошные и изысканные блюда он распорядился приправлять растертыми в порошок жемчужинами, амброй и золотым порошком.

Его пиршества имели еще одну пикантность: на них разыгрывали и бесили соседей по столу. Лучше сказать, лизоблюдов. Бывало, приказывает запоздать с подачей, подождет, пока у тех зубы не защелкают с голоду. Тогда прикажет подавать яства, одно аппетитнее другого, только каждое из них — муляж: из воска либо мрамора. В утешение одаривал их дорогими серебряными сосудами, когда же, придя домой, их открывали, из них так и сыпались змеи, лягушки, скорпионы и прочие гады.

Изысканной шуткой у него за обедом считалось уложить своих параситов на подушечку, наполненную воздухом. По знаку императора слуги выдергивали затычку. Воздух со свистом выходил, подушечка спускалась, а почтенный гость оказывался на полу.

А иной раз измысливал шутку куда злее. Напоив парасита допьяна, оттаскивали пьяного в другой зал, а там, протрезвев, он обнаруживал себя в совсем другой компании: львы, тигры, медведи и волки кружили возле него. Игривый настрой хозяина все-таки не означал еще, что его сотрапезник отдан на растерзание диким зверям. Это были усмиренные хищники, зубы у них были заранее вырваны, когти подрезаны.

Кем же были его сотрапезники? Лижущие пятки царедворцы, евнухи, мальчики для утех, танцовщики, брадобреи, цирковые возницы вперемешку с девицами в легких одеждах и с легкой моралью. Однажды он почтил приглашением к царскому столу 40 избранных гостей. Круг приглашенных состоял из 8 лысых, 8 косоглазых, 8 сарацинов, 8 пузатых и 8 подагриков.

Так развлекался самодержавный владыка самой могущественной империи древнего мира. А чтобы наглядно демонстрировать всему свету эту неограниченность власти, его свихнувшиеся мозги порождали одну бредовую идею за другой.

Таков был его приказ достать десять тысяч крыс. Авторы его хроник не говорят, живыми или дохлыми следовало доставить их пред очи его, умалчивают и о том, что он с ними делал. Такое впечатление, что большие цифры и огромные живые массы возбуждали его болезненное воображение, потому что потом он пожелал наслаждаться видом сразу десяти тысяч кошек, а потом таким же количеством куниц.

Без сомнения, самым бредовым его приказом был приказ о сборе паутины. Массе людей, обливаясь потом, пришлось собирать паутину, пока ее не наберется тысяча фунтов, говоря нагляднее, пять центнеров. Лампридий[85] не сообщает, хотел ли он сложить паутину в копну, либо отмерять мешками добычу этой совершенно безумной охоты.

Постоянно пребывающий в состоянии одури выродок (официально прижитый от Каракаллы) в редкие моменты просветления догадывался, что жизнь римских императоров висит даже не на волоске, а на паутинке. Кто знает, когда острый меч заговорщиков рассечет ее? Его охватывал страх смерти, но даже и тогда, сквозь этот парализующий страх, простреливало сознание собственной божественной сущности. Нет, он не может умереть, как умирают простые смертные. Если уж доведется пропасть от яда, то для этой цели держал в великолепных сосудах из горного хрусталя и аметиста моментально убивающие яды. Позаботился он и на тот случай, если вдруг его задушат, как не одного его предшественника, — стало быть, не какой-то завалящей веревочкой, нет, пусть его шею сожмет шелковый, пурпурный с золотыми нитями шнурок, достойный божественной шеи.

Он подумал даже, если уж попадет окончательно в передрягу, то сам покончит с собой. К тому же способом, достойным императора бога — на лету, то есть спрыгнув с высокой башни. Для этого он повелел выстроить таковую. Вот только, пожалуй, совсем будет не по-царски, если он расплющит божественную голову о грубые камни.

Поэтому подножие башни ион велел выложить мозаикой из мрамора, полудрагоценных камней и золота. На этом произведении искусства он уже спокойно может размазать свои императорские, верховножреческие и божественные мозги.

Однако все эти страхи смерти как приходили, так и исчезали. На Палатине продолжали неистовствовать невиданные оргии. После этих оргий оставался какой-то мертвящий осадок во всем теле. Император пребывал в особо дурном расположении духа, он становился подозрительным и недоверчивым. Прежде всего, стал косо поглядывать на двоюродного брата Алексиана, которого он по настоянию бабки, Месы, видевшей фантастические безумства и откровенную глупость своего внука-императора, усыновил и взял в соправители, изменив ему имя на Александр. Тот был его полной противоположностью: образован, умерен во всем, спокойной души человек. Преторианцы любили его, а вот Элагабал к тому времени потерял в их глазах многое. Поскольку о нескольких попытках убрать брата стало известно широкому кругу, гвардия заволновалась и потребовала перевести популярного юношу в безопасное место.

Тут царственный шкет перепугался не на шутку. Но все еще полагаясь на авторитет императорской власти, захотел успокоить кипение страстей: он посадил в носилки рядом с собой Александра, в другие носилки его мать (свою тетку) и пышным эскортом отправился в лагерь преторианцев за город.

Здесь, однако, его постигло трагическое разочарование. Солдаты не попадали на колени перед его августейшей персоной; они просто не обратили на него внимания, зато восторженно приветствовали Александра. Императора охватила ярость: он приказал схватить нескольких легионеров и казнить как бунтовщиков.

Но тут и в самом деле вспыхнул бунт. Обозленные солдаты напали на императорский эскорт, освободили своих товарищей, тут началась опасная потасовка, перепуганный мальчишка попробовал бежать. Но до своей башни с золотой мозаикой вокруг добежать не успел; спрятался в месте намного более прозаичном: в походной латрине (баня, купальня, отхожее место, публичный дом). Долго прятаться ему не пришлось: солдаты обнаружили его, прогнали через торжествующий город, отрубили голову и бросили в клоаку.