Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я чувствовала, что она уходит. «Мамочка, кого к тебе позвать, кого бы ты хотела увидеть?» – мне хотелось, чтобы перед смертью она повидалась с папой и с Андреем. Но она ответила: «Никого, будь только ты». Второго октября мама впала в забытье. Четвертого утром пришла в себя, даже попросила поесть. Я воспользовалась улучшением, умыла ее, переодела, сменила белье на кровати. Она была такой чудной, шутила насчет брусничной воды, которой я ее поила. У нее были необыкновенные, неземной красоты, глаза. Часам к пяти мама опять потеряла сознание. Приехала Белочка, ее Белочка, которая почувствовала, что надо приехать именно сейчас… Утром мама еще дышала. Я позвонила Андрею. Я понимала, что должна вызвать его. Он сразу же приехал. Мы думали, что может понадобиться еще промедол – у меня оставалась всего одна ампула. Андрей съездил в Институт кардиологии к Бураковскому и привез еще две. Они не пригодились. Мама умерла около часа дня 5 октября 1979 года. Андрей отер ей лицо. Пришел Миша, и мы все трое долго сидели возле нее.
Без названия
Повидайся со мною, родимая!
Появись светлой тенью на миг…
Н.А.Некрасов
Смерть мамы стала для меня катастрофой. И не только оттого, что я лишилась ее физического присутствия. При жизни мамы мир казался логичным и полным гармонии. Да, в нем существовали ложь, злоба, жестокость, глупость, мещанство, и мама глубоко переживала свои столкновения с ними. Но меня она ограждала от всего страшного и гадкого. Под ее сенью я чувствовала себя безмятежной и счастливой – достаточно было слушаться ее, не делать бесчестных поступков, обходить стороной злых и глупых людей. Став взрослой, я продолжала держаться за ее теплую, ласковую руку.
Мама не была сентиментальной. Ее любовь ко мне выражалась в ее близости, в ее внимании к моей жизни, к моему внутреннему миру. В разговорах нам был важен не сам обсуждаемый факт, а наше с ней отношение к нему, обмен мыслями. Нам было интересно друг с другом. Чаще говорила мама, а я слушала, иногда отмалчиваясь. «А коврик молчит!» – говорила тогда обо мне мама словами из детской книжки о щенке Бобке…
Помню летние вечера 1977 года. Она, уже тяжело больная, ждала, когда я кончу работать или возиться по хозяйству и приду посидеть с нею. Нам были необходимы эти ежевечерние беседы. О чем мы говорили? Обо всем – о книгах, о людях, о ее внуках – о Мише, о Сене[48], о Кате. Об Андрее говорили мало, это была ее боль. Мама страдала оттого, что у него редко возникала потребность в общении с ней. Она согласилась сниматься в «Зеркале» только из любви к Андрею, из уважения к его режиссерской работе. Мама с детства была застенчивой, а тогда стеснялась своей старости. Жизнь в Тучкове, в чужой обстановке, необходимость общаться с киногруппой и стоять перед камерой были для нее мучительным испытанием. «У меня каждый день болело сердце», – сказала мама, вернувшись со съемок домой.
Она не была избалована вниманием и была благодарна любому проявлению добрых чувств. Больше всего на свете она страдала от непонимания. И радовалась, когда ее понимали с полуслова…
Иногда мне кажется, что мама не исчезла навсегда и живет рядом. Вот и сейчас, когда мы смотрели телевизор, Саша пошутил смешно, я засмеялась и вдруг почувствовала, что в комнате с нами – мама. Это чувство было настолько реальным, что я снова, спустя шестнадцать лет, ощутила ее присутствие. Это был счастливый момент. Что это было? Почему возникло такое чувство? Может быть, это почти материализовалась моя тоска по ней? Тогда почему она приходит ко мне так редко?
Вера Ивановна и Зинаида Петровна
Мама была человеком необыкновенным. Это понимали не только люди, близко ее знавшие, но и совершенно посторонние, соприкоснувшиеся с ней случайно.
Однажды в электричке я услышала разговор пассажиров. Один из них вспоминал о пожилой женщине, с которой случайно оказался на теплоходе, идущем по Волге в Москву. Эта попутчица рассказала ему, как она снимает «дачу» – сначала вместе с внуком они ищут по карте место, удаленное от больших городов, заводов и фабрик, и обязательно на реке. Потом она добирается туда и снимает жилье на лето.
– Это была моя мама, – сказала я. И добавила, увидев сомнение в глазах соседа: – На голове у нее была синяя косынка, и она курила «Север».
Пассажир посмотрел на меня с изумлением – приметы совпадали…
Мама действительно выбирала места поглуше – ее привлекали милые названия маленьких городов и речек: Выкса, Муром, Судогда, Вянка, Юхоть.
Следуя такому своему пристрастию, весной 1971 года мама сняла «дачу» ни больше ни меньше как в Оптиной пустыни, в этом знаменитом некогда монастыре.
В то время туда еще не возили экскурсантов, а о возрождении действующей обители никто и не помышлял. Монастырь был почти весь разрушен, и на его территории располагалась школа механизаторов. Сохранившиеся монастырские постройки использовались под учебные корпуса, а в скиту, в домиках старцев, жили учащиеся. И стояла посреди скита на зеленой траве деревянная чудо-церковь как надежда на возрождение…
С этими замечательными местами, прославленными русской литературой, наша семья была связана давно. Мамин отец, Иван Иванович Вишняков, уроженец Калуги, окончив юридический факультет Московского университета, в начале века работал судьей в Козельске. Городок этот, по одной из версий послуживший Достоевскому прообразом его Скотопригоньевска, расположен в полутора километрах от Оптиной пустыни.
Живя в Козельске, бабушка часто ездила в монастырь и однажды, правя лошадью, сбилась с брода и застряла с телегой посреди реки Жиздры. Была бабушка молодой, веселой и заливалась смехом, глядя, как сестра ее мужа, скучная старая дева, недовольно ворча, спасает свои юбки от журчавшей кругом воды. А ехала тогда бабушка к старцу, чтобы спросить у него, разводиться ей с Иваном Ивановичем или нет, уж очень трудный был у него характер…
И вот весной 1971 года мама вспомнила свое раннее детство и решила съездить «на разведку» в Козельск. В самом городе ей не понравилось, и она отправилась в Оптино, как тогда называлось поселение
