Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И не вспоминается туфель, которые бы, по Толстому, «веселили ножку».
Но как-то раз папа пришел на Щипок с коробкой. Стоял сентябрь, и я только начала ходить в школу. Сейчас я уже была дома, сидела за письменным столом и, одержимая благими намерениями, старательно переписывала расписание уроков.
Папа, войдя, поцеловал меня – родной запах, лаванда и медовый табак, – сел, устроил в углу палку и начал развязывать шпагат, которым была перевязана эта обувная, явно «не наша» коробка.
В ней, как близнецы, по одному завернутые в тонкую белую бумагу, лежали туфли. Для меня. Папа вынул и распеленал их. Они были прекрасны – из синей кожи, с такими же синими замшевыми язычками-отворотами. Гладкая подошва. Низкий каблук. (А зачем, спрашивается, высокие каблуки двенадцатилетней девочке?)
Мы поставили обе туфли на мой топчан, и папа стал рассказывать, что сделаны они в Чехословакии, на известной во всей Европе фабрике Бати, которая уже Бате не принадлежит, но продолжает по привычке шить хорошую обувь.
– А теперь примерь, – сказал папа.
Я постелила на пол газету и стала надевать правую туфлю на мой коричневый в резиночку чулок. Туфля была мала.
– Мала, палец упирается!
– Сильно упирается?
– Да, очень сильно.
– Померь другую, – в панике сказал папа.
– И эта мала.
– Наверное, у тебя толстые чулки, – папа еще надеялся на чудо.
Я сняла чулки и стала мерить туфли на голые ноги.
– Все равно сильно жмут.
– Как же так, ведь ты носишь тридцать четвертый номер?
– Да, но за лето ноги, наверное, выросли.
– Хорошо, – сдался наконец папа. – Оставим туфли, а завтра ты пойдешь с мамой в Даниловский универмаг и поменяешь их на большие. Маруся! – папа стал звать маму.
Когда на следующий день мы с ней пришли в универмаг, таких туфель уже не было. Были другие, тоже чешские, желто-коричневые, похожие на мужские полуботинки, с рисунком, выбитым дырочками на глянцевой коже. И хотя пахли они великолепно, а на шелковых шнурках у них болтались кожаные бомбошки, я носила их без удовольствия.
Пропускаю несколько «необувных» лет и вспоминаю, как были куплены мои самые любимые босоножки.
Это было осенью пятьдесят третьего года. Мы с Андреем идем по нашему переулку, время от времени останавливаясь, – Андрей за руку здоровается со встречными приятелями.
Он – крепкий, загорелый. Он только что вернулся из енисейской тайги, где проработал лето коллектором в геологической партии. В Москву он приехал в прожженной у костра телогрейке, с длинными по плечи волосами – не захотел стричься в Красноярске (он признавал только парикмахерскую в гостинице «Метрополь») – и с тяжеленным чемоданом.
На площади у трех вокзалов Андрея остановил милиционер, проверил документы и попросил раскрыть чемодан. Чемодан был набит камнями – курейскими серыми сланцами с вкрапленными квадратиками золотистых пиритов…
Теперь у Андрея совсем цивилизованный вид – он постригся в «Метрополе» и надел свой пиджак с широкими плечами. А вообще он сильно изменился, стал мягче, ласковее, видно, соскучился по дому.
А как я соскучилась по нему за лето! Ног под собой не чую от гордости и от счастья, что иду рядом с ним. Андрей ведет меня в универмаг на Серпуховской площади – хочет из полученных за экспедицию денег что-нибудь мне купить.
Дорогой он рассказывает о реке Курейке, о маршрутах по тайге, о буре на Енисее, смывшей с лодки его рюкзак, об амнистированных уголовниках, которые захватывали пароходы и под черными флагами плыли до Красноярска.
«А я все-таки решил поступать во ВГИК, на режиссерский», – вдруг говорит он, неожиданно меняя тему…
В магазине мы купили черные замшевые босоножки с широкими перехлестами на подъеме. Мне удалось обновить их той же осенью – было еще несколько сухих, солнечных дней.
Проходит еще время. Мама, мама… Как мне не горевать, как не плакать по ней!
Вот она приезжает из Солнечногорска – была в гостях у своего брата. Володя с женой – врачом и чудесным человеком Натальей Дмитриевной – недавно вернулись из Германии, где проработали несколько лет.
Я беру из маминых рук сумку и вижу, что на ногах у нее вместо старых туфель на «микропорке» чудесные ботиночки на меху. «Мама! Как здорово!»
Мама пытается бодро улыбнуться, но такая бодрая улыбка – знак того, что у нее что-то не так. Она скидывает пальто, садится на стул и торопится развязать шнурки. А потом, морщась, долго трет пальцы и ступни.
– Это мне Наташа подарила. Говорит, примерьте, Мария Ивановна, я их себе покупала, но у меня еще есть.
– Мама, но ведь у Наташи тридцать пятый номер, а у тебя тридцать седьмой!
– Я померила, хотела снять и надеть свои. Но Наташа сказала: «Поезжайте в новых, они вам так идут!» А возвращалась я в Москву вместе с Бенедиктом Евгеньевичем. Не могла же я при нем переобуваться в электричке…
А ну-ка, Мышастик, надень!.. Ну вот, я так и знала, что они тебе будут в самый раз.
Яблоки сорта «аркад»
Чем больше лет отделяют меня от того ясного осеннего дня, тем чудеснее становится он в моих воспоминаниях. Но он и в реальности был удивительно прекрасен.
Мы – мама, Миша и я – идем из Ладыжина, что под Тарусой, в деревню Шишкино за яблоками. Маме сказали, что там у одной жительницы есть чудесные яблоки сорта «аркад». Был конец августа, погода стояла удивительная. Было тепло, синело небо, ясное уже не по-летнему. Мы шли напрямик через березовые рощи. Яркое солнце насквозь пробивало лес, чуть колыхались березовые ветви, в которых только-только стали появляться желтые прядки. Горели в лучах солнца красные кусты бересклета с висячими сережками, зеленели стройные можжевельники. И на душе было спокойно и радостно…
Я не пошла с мамой в деревню, боялась разговаривать с незнакомой хозяйкой сада, и мы с Мишей остались в лесу ждать маму.
Да, я забыла, с нами была еще хозяйская собака Найда, милейшее беспородное создание, напоминающее лайку. Она очень украшала наш поход в Шишкино, да и вообще жизнь в Ладыжине. Тогда мы не могли предположить ее грустной участи – хозяйка состарилась, сын увозил ее к себе в Серпухов, а Найда бежала за машиной, пока не выбилась из сил…
Мы с Мишей ждали маму, потом она пришла и принесла яблоки. Таких яблок я не видела никогда. Они были прекрасной, совершенной формы, несколько удлиненные, и светились насквозь. Яблоки были
