Учитель. Том 1. Роман перемен - Платон Беседин

Я думал о никишинской сестре, представляя ее в голубом платье – собственно, только в нем я ее и видел, и то это было всего один раз, – сидящей на школьном стуле, чуть раздвинувшей смуглые ножки, а перед ней – пиво и чипсы. Пиво – «Крым», а чипсы – любые. И поза, выражение лица, глаз, пространство между смуглыми ножками притягивали, несмотря на отвращение к чипсам.

Мама не разрешала мне есть их, но однажды принесла четыре или пять упаковок. Выдала одну, со вкусом бекона, а остальные спрятала. Но я нашел тайник и съел все. А после, казалось, блевал, отрыгивал, пах, добавками Е-951, Е-471, регуляторами кислотности, глутаматом натрия.

Никишинская сестра была из той же, чипсовой, серии – привлекательна лишь на расстоянии, в фантазиях. В реальности же, при близком контакте, она пугала, отвращала, до тошноты. Как и эта кучерявая девушка с закатившимися глазами. Как, наверное, и все девушки для меня в принципе.

Выйти на свежий воздух. Кислород опьяняет, притупляет страх. Тем и спастись. В этот странный вечер, когда зарубцевавшиеся раны вновь начали кровоточить.

Ночь – густая, маслянистая, жирная, как чернозем, – навалилась, укрыла деревню, и жизнь остановилась, законсервировалась до рассвета. Шагни в темноту – пропадешь, сгинешь. Есть лишь один хорошо освещенный участок, справа от «Экстази». В нем стоит крупный парень. Он кажется мне знакомым. Делаю пару шагов навстречу и узнаю татарского борова с Петиной вечеринки. Он одет в просторную футболку цвета винных дрожжей.

В сарае, в темном углу, дед поставил двадцатилитровые бутыли, в которых бродила срезанная в сентябре «Молдова». Бабушка ворчала, мол, для чего они, а отец, заглядывая, прикидывал, получится ли доброе вино или нет. В январе дед сливал перебродившую жидкость в новую, пустую, бутыль, а в старой оставался винный осадок – дрожжи и камень. Его вываливали на парник, и яркими пурпурными пятнами он покрывал блеклый мусор. Футболка борова такого же насыщенного винного цвета.

Рядом с боровом, за прямоугольником света, стоит Рада. Руки ее сложены на груди, лица не разглядеть. Общаясь с ней, боров много, размашисто жестикулирует.

– Бесогон, ты чо обиделся?

За мной вышел брат. С каких пор его интересует мое психологическое состояние? Впрочем, не лучшее время думать об этом. Надо увести его, чтобы не увидел борова и Раду. Или наоборот – рассказать? Но пока я решаю, как обычно натужно, долго, Виктор прослеживает мой взгляд.

– Эй, какого хуя?

Идет к ним. По обыкновению хвостиком тянусь следом.

– Что за хуйня?

– Витя!

– Это что за пацан?

– Ты про меня, блять?

– Видишь еще кого-то? – Боров словно не замечает меня. Темные волосы гелем зализаны назад, жирное лицо кажется еще шире; дотронься – и пойдет ходуном, влево-вправо, как студенистый маятник.

– На хуя тебе знать?

– Ты чо самый умный?

– Хули ручонки к ней тянешь?

– А хули ты вообще здесь оказался? Ты ничо не попутал, не?

– Я-то нет, а вот ты, кажись, да.

Они говорят быстро, резко, грубо, не разобрать, где чья реплика – единый фронт оскорблений. Будто в Верховной Раде.

– Так, мальчики, успокойтесь! – вмешивается Рада. Наконец-то.

– Это кто вообще, киска?

– Киска? Какого хуя?

– Так, тихо! – вскрикивает Рада. И даже музыка, доносящаяся из «Экстази», умолкает. – Это Зенур, мой знакомый.

– Знакомый? – Боров сплевывает. – Я твой парень!

– Бывший парень.

– Парень? – брат, похоже, начинает веселиться от происходящего.

– Я же говорю – бывший парень.

– Насколько бывший?

– Насовсем.

– Неделю назад был с тобой.

– Что?! – Рада разворачивается к борову. – Что ты сказал?!

– Да так…

Но брату, кажется, все равно. Потому что так, может быть, даже лучше. Есть повод – разобраться с ней, с ним. А мне дать попользовать.

– Ты, еблан, за базар отвечай!

– Ты лучше свой борзометр контролируй!

– Попизди у меня еще тут!

И брат делает то, ради чего вступился – коротко, без замаха бьет борова по лицу. Удар приходится в щеку. Боров отмахивается.

– Эй, вы что тут устроили?!

Из «Экстази» вываливается, подбегает охранник – тот, что в футболке с воротничком.

– Зенур, что тут такое? – Знает борова, это нам в минус.

– Да дикие гастролеры рамсят.

– Сейчас еще по ебалу схлопочешь!

– Так, тихо, парень! – Охранник встает между Витей и боровом. – Разбираться будете в другом месте! Здесь разборки нам не нужны!

– Ну, давай, отойдем – побазарим, – вдруг ухмыляется боров.

– Да не хуй делать. – Брат едва ли не пританцовывает в ожидании драки.

– Вдвоем покумекаем.

Зенур говорит уверенно, с сальной ухмылочкой, будто не получал по лицу.

– Мы отойдем на секундочку.

– Нет, Виктор, не надо! – Рада хватает брата за руку.

– Да чего ты?

– Зассал, бля?

– Что, сука? – Брат отдергивает руку. – А ну пошли, блядь, баклан!

Останавливается, кидает Раде ключи от «пятерки»:

– На, держи!

Толкает борова. Тот лишь ухмыляется. Они выходят из прямоугольника света, идут в сторону не по-крымски густых высоких сосен. Рада дышит – за меня бы она так не переживала – волнительно, тяжело. Грудь, подчеркнутая декольте сиреневой – под цвет футболки борова, хоть сейчас в пару – блузы, вздымается и опускается. Видна лишь ее часть, обнаженная, смуглая, которую мять, целовать, кусать хочется, но и этого достаточно, чтобы домыслить, дофантазировать остальное. Тем более, что Рада, стонущая под братом на капоте салатовой «пятерки», до сих пор перед глазами, и шоколадные соски аккуратны, точно знаки отличия.

Мы остались вдвоем – охранник в футболке с воротничком не в счет, он декорация, – и я понимаю, что, натаскивая себя, лукавил, когда благодарил Виктора за уведенную Раду. Глупые мыслишки о Черной Богоматери, истерия воспаленного сознания лечатся быстро – видом соблазнительной женской груди.

И к страху, вызванному разборкой с боровом (Как его? Зенур? Что за мудацкое имя? Или имя нормальное, просто сам он мудак?), примешивается сексуальное возбуждение. Оно тянет низ живота, как напряженные, загруженные однообразной работой мышцы. И хочется, наплевав на брата, повернуть Раду к себе, по-вампирски, до окровавленных губ, впиться в них поцелуем, мять грудь по кругу, вверх-вниз, подступаясь к соскам, чтобы оттягивать, сосать их, наливаясь истомой, как тогда, в кухне, при чтении забытой отцом «Интересной» газеты, блок B – вот оно подлинное возвращение в детство, к материнской груди, прыжок во времени, такой, что Марти и доктор Браун нервно курят в сторонке – а после задрать, грубо, резко, черную юбку, войти в Раду, двигаться так, чтобы книжное «пронзать лоно» не казалось пародийным, нелепым, а выглядело самым точным, самым верным описанием на планете, где люди только и делают, что занимаются тем, чего я так боялся. И это леденящее выкручивание яиц, испытываемое мной бонусом к панике, зарождается в мошонке потому, что имеет сексуальную природу. Эротика и насилие – две спевшихся суки, прирожденные убийцы, не поссорить, не расцепить.

– Ну что? – Рада смотрит на меня, требуя решения, а, значит, и принятия за него ответственности. Охранник уходит в «Экстази», напоследок хмыкнув так, будто одним звуком собрался растоптать и без того издыхающую самооценку. – Что будем делать?

– Я думаю, – и в лучшем бы состоянии не ответил на ее вопрос, а тут еще накатившее сексуальное возбуждение, эрегирующее даже волоски на коже, – будем ждать.

– Ждать? Надо помочь!

А вы помогли мне, когда я кричал внутренним Джоном: “Help me if you can, I’m feeling down?” Или наблюдали за страданиями со стороны? Но дело не в мести, нет – впрочем, секундную озлобленность, больше походящую на оплошность, и местью-то не назовешь, – просто ты не к тому обратилась, Рада. Вспомни апрельский вечер, памятник гвардейцам. Еще будут вопросы?

– Они ушли говорить вдвоем. Он сказал нам ждать здесь. Если мы пойдем туда, это будет… не по-пацански.

Наверное, мое последнее слово звучит комично. Потому что вербалика должна органично подчеркиваться невербаликой, а не как у меня – разброд и шатание.

– А это, – охранник заразил Раду вирусом презрительности, – по-пацански?

Что предлагаешь, Рада? Биться за брата? Да и кто ты вообще? Девушка, которая бросила меня и ушла к брату? Ладно, спишем на «и горче смерти женщина». Тем более, что в итоге я поступлю так, как ты хочешь, утешая себя нафталиновыми разговорами о чести и справедливости, о взаимовыручке и порядочности. И все же, Рада, не считай меня дурачком: я ведь знаю, добродетель не актуальна. Ее злоключения не прекращаются, а испытания, случающиеся с ней, несмотря на все оправдания очищением через страдания, бесполезны и от того еще более жестоки. Те, кто следует добродетели, заранее проиграли. Привитые ею – точно сброшенные с обрыва.

Будь я умнее, адаптированнее, то и разговаривать бы не стал. Обошелся бы без дискуссий. Но мне с детства внушили, что я должен быть хорошим, жить по Божьей правде. Вот только никто не объяснял, что, собственно, есть эта Божья правда. Когда я допытывался, меня отправляли то к одному, то к другому источнику. «Новый завет», «Луг духовный», «Закон Божий» – прочти. Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, Иоанн Кронштадтский, Феофан Затворник – пойми. Но слова оставались только словами, ничего конкретного, практического, животворного.