Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести - Любовь Воронкова

Бабушка поднялась, чтобы зажечь трубку, да так и осталась сидеть у огня.

— Много сразу вопросов задала, — сказала она, — и про то, и про другое… Если про Сартак-Пая, старого богатыря, начать рассказывать… да про других богатырей начать рассказывать, то и ночи не хватит.

А потом подумала немножко и начала:

— Молодые теперь ничего не знают… Ходят по горам и не знают, что многие наши горы — это не горы. Это богатыри алтайские превратились в камень…

— Как это? — удивилась Чечек. — А нам в школе говорили…

— Ну, а раз говорили, тогда что же я расскажу? Ты уже все знаешь!

— Нет, нет, бабушка! — спохватилась Чечек. — Что в школе говорили — знаю, а что ты расскажешь — ничего не знаю! Расскажи, бабушка!

Бабушка Тарынчак помолчала немножко и начала снова:

— Давным-давно был на земле большой потоп, затопил все долины, все горы, всю землю. А после этого потопа земля потеряла свою твердость, мягкая стала и больше не могла держать богатырей на себе. И стали те богатыри горами — стоят на одном месте, землю не тревожат…

— Все наши горы, бабушка? — спросила Чечек с любопытством.

— Нет, не все, — ответила бабушка, — а вот есть горы: Казырган-гора есть, Казере-даг гора есть. Это два брата были, два богатыря — Казырган и Казере-даг. Поссорились эти братья и разошлись. Мать хотела их помирить, просила, уговаривала. Не захотели они помириться! Тогда мать рассердилась и закляла их тяжелым заклятьем. «Будьте же вы горами!» — сказала мать. Богатыри и превратились в горы. И сейчас стоят: Казырган на реке Абакане, а Казере-даг на реке Кемчине. Казырган-гора очень сердитая. Охотнику не надо ночевать на этой горе. Иногда Туу-Эззи Казырган выходит наверх и страшно хохочет ночью. Если человек услышит — скоро помрет…

Бабушка Тарынчак замолчала, попыхивая трубкой. Чечек было и страшно и хорошо.

— Бабушка, еще!.. — попросила она, поближе подвигаясь к огню.

— А еще есть гора Ак-Кая. И это не гора. Это кам[10] стоит. Жили два кама — Ак-Кая-старший и Ак-Кая-младший. Младшего позвали шаманить к больному. Он хорошо шаманил — облегчил болезнь. И за это подарили ему белый суконный халат. А старший Ак-Кая позавидовал. Сильный он был, раскаленное железо без молота ковал: одной рукой держит, а другой рукой кулаком бьет. Вот этот старший Ак-Кая позавидовал младшему и превратил его в гору. Так он и стоит теперь на реке Кондоме — Ак-Кая, Белый камень.

— Бабушка, а еще?..

— Да мало ли их! Вот на реке Мрасе скалы стоят. Все из песчаника да из гальки. Будто столбы стоят. А это не столбы, это тоже богатыри. Зовут эти скалы Улуг-Таг. Одна скала выше всех — Карол-Чук, Караульщик… Вот еще на реке Кыйныг-Зу стоит гора Кылан, а на другой стороне реки, на утесе, — семь гребней. Кылан была вдова, у нее было семь дочерей. Один богатырь посватался, хотел взять у нее одну дочку. А Кылан не отдала. Тогда богатырь всех дочерей забрал себе. Так они и стоят теперь на берегах Кыйныг-Зу и смотрят друг на друга через реку…

И еще о многих горах рассказывала бабушка: о Мус-Таге — Ледяной горе, о горе Абоган, о горе Бобырган… И после каждого рассказа поглядывала на Чечек — не спит ли? Но черные глаза Чечек блестели, как спелая черемуха, облитая дождем.

— Еще, еще, бабушка!

И еще одну историю поведала бабушка Тарынчак — о богатыре горы Катунь:

— …Где-то на берегу Кондомы стоит гора Катунь. Большая гора, а наверху у нее каменный утес. Здесь, под этой горой, родился один алтайский богатырь. Страшная сила была у этого богатыря. Еще мальчиком, как станет играть с ребятишками, за руку схватит — рука прочь, за голову схватит — голова прочь… Медведей руками разрывал! Отец, бывало, велит ему загнать корову, а он ее схватит в охапку и принесет домой. Дров нужно — вырвет огромную сосну с корнями и бежит, несет ее на плече. А было всего ему десять лет.

Сила его год от году возрастала. Но стали и родители и соседи замечать, что ума у него не хватает. А сила без ума — дело страшное. И задумали соседи и родители вместе с ними эту безумную силу порешить. Шесть недель на утесе Катуни калили они на костре большой камень. А потом отец сказал сыну: «Ну, милый сын, пойди встань на берегу реки и смотри на утес: мы оттуда будем гнать красного оленя, а ты его хватай и держи до моего прихода». И вот летит раскаленный камень с горы, а богатырь его хватает. Камень жжет его богатырское сердце, но он говорит: «Пусть всего меня ты изожжешь, а уж я тебя не выпущу, пока не придет батюшка!» И не выпустил. Но сжег свое сердце и умер… Спишь, Чечек?..

Но Чечек поднялась, встала на колени. В глазах ее забегали слезинки, и отблески огня раздробились в зрачках.

— Ой, бабушка, бабушка, — сказала она, — и неужели им было его не жалко?

— Может, и жалко было… — задумчиво ответила бабушка Тарынчак. — Да что же делать: боялись его! Может, потому теперь и воет гора Катунь… Молчит, молчит — да и завоет. А кто говорит, что это она воет перед дождем…

Бабушка Тарынчак докурила трубку, выбила золу и сказала:

— Хватит на сегодня, спать надо. Месяц од-дай[11] — большой месяц. Дни долгие, ночи короткие.

И правда: не успел костер погаснуть как следует, а уже сверху, в дымовое отверстие, засквозила неясная голубизна и птичий голос чирикнул что-то.

Чечек улеглась поудобнее, вытерла глаза и уснула.

Утром Чечек разбудила маленькая веселая Чоо-Чой:

— Ты все спишь? На покос пойдем? Нуклай уже приехал завтракать — с зари косил! Наша Ардинэ пришла!

— Эртэ баскан кижи — эки казан ичер (ранняя птичка клюв прочищает — поздняя глаза продирает), — сказала бабушка Тарынчак.

Она возилась около очага, делала лепешки — сырчики — и клала их в дым, на железную решетку над очагом.

Чечек вскочила:

— Ардинэ пришла!.. Бабушка, где умыться?

— А что, каждый день умываться надо? — сказала бабушка Тарынчак. — Ведь вот вы с дедом какие! Только бы и плескались в воде! Много мыться будешь — счастье свое смоешь. Мы в старину, бывало, никогда не умывались, счастье берегли.

— Значит, ты, бабушка, очень счастливая была?

Бабушка Тарынчак вздохнула и не ответила.

— Нет, ты, бабушка, все-таки скажи: значит, ты очень счастливая была?

Но бабушка только отмахнулась от нее:

— Иди, иди! Вот Чоо-Чой тебе польет.

Вода из родника была чистая и холодная. Чечек умывалась, брызгалась, смеялась. Чоо-Чой плеснула Чечек последний раз в пригоршни, а остаток воды вылила ей на голову. Тогда Чечек мокрыми руками умыла Чоо-Чой. Чоо-Чой вырвалась, побежала. Чечек погналась за ней. Крики, смех поднялись на луговине.

— Подожди, подожди! — кричала Чечек. — Вот я сейчас вытрусь да поймаю тебя!..

— Вытрись сначала! — отвечала Чоо-Чой.

— И ты вытрись.

А пока бегали — обе высохли. От холодной воды, от свежего утра, от беготни и смеха Чечек жарко разрумянилась.

И бабушка Тарынчак сказала про себя, поглядывая на нее: «Цветок! Цветочек! Мы, бывало, в старину боялись умываться, боялись счастье смыть. А где оно было, счастье? Его не было…»

И может, вспомнилась в эту минуту бабушке Тарынчак ее молодость. Что такое была она? Разве человек? Как вышла замуж, как надела чегедек, так ни на один день и не сняла его… Работа, нужда, голод… Муж — у бая пастух, байские стада пас и всегда был в долгу у бая… А когда же было счастье?..

И снова повторила про себя: «Не было его… не было…»

После завтрака Чечек убежала с ребятишками на покос.

Много трав расцвело в июльских долинах. Распушила розовые шапочки душица. Пижма — полевая рябина — подставила солнцу свои желтые плоские цветы-пуговицы. Буковица высоко подняла четырехгранный шерстистый стебель с розовым колосом наверху. Неистовой синевой светились дельфиниумы. И чемерица, жесткая, неласковая трава, красовалась нынче белыми звездочками, собранными в густую кисть.

Щедрая роса лежала на травах по утрам. И тогда выходили в долину косилки, и травы ложились ровными рядами по отлогим склонам. Сначала свежие, зеленые, тяжелые, а потом светлеющие под жарким солнцем, они золотились, становились легкими и ломкими.

Такие вот золотисто-зеленые ряды увидела Чечек, когда прибежала в долину. Эти ряды поднимались высоко-высоко по склонам, они разлиновали все окрестные горы до самого подножия тайги, растущей на вершинах.

Все люди, жившие в стане, пришли на покос. Зашелестели под граблями длинные подсыхающие травы. Женщины и ребятишки уходили все выше и выше, разбивая скощенные ряды.

Старый рабочий Устин готовил место для стога — под крутым увалом, под густыми лиственницами.

Солнце пригревало. Июль вдруг взялся за силу и словно хотел наверстать упущенное: и землю прогреть, и хлеба подрастить, и сено высушить. Чечек давно уже сняла свою шапочку с малиновой кисточкой и повесила на мохнатую лапу лиственницы. Лоб и без шапки был мокрый, и гладкие волосы стали влажными на висках.