Фронтовые ночи и дни - Виктор Васильевич Мануйлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отгремела война. После окончания Донецкого индустриального института я строил Ясиновский коксохимический завод в Макеевке, а затем оказался на строительстве Казахстанской Магнитки в Караганде. Через несколько лет стал главным инженером Главцентростроя, а затем и начальником этого главка. Пролетели годы, заполненные напряженным трудом. Я ушел из главка и возглавил институт «Карагандаиндустройпроект», который занимался проектированием предприятий строительной индустрии, организацией строительства и разработкой новых конструкций. Здесь был небольшой экспериментальный завод и модельная мастерская, где работал один столяр — мастер высокого класса.
Я любил заходить к нему в мастерскую, где всегда пахло свежим деревом, стружками, и подолгу любовался его работой. В его искусных руках дерево пело, превращаясь в прекрасные изделия.
Адам Иванович — столяр, хозяин мастерской, видел мой интерес к нему, к его работе и старался показать свое искусство. Всякий раз, когда я заходил к нему, меня не покидало ощущение, что мы уже где-то виделись, где-то наши пути пересекались. Эта высокая, немного сутулая фигура, продолговатое худое и доброе лицо…
Все больше мы узнавали друг друга, проникаясь взаимным доверием. Наконец он стал заходить ко мне по вечерам, после работы, с каким-нибудь предложением, просьбой. В конце рабочего дня Адам Иванович домой никогда не спешил: или сражался с кем-нибудь в шахматы, или копался в мастерской, или заходил ко мне. У нас всегда находилась тема для беседы, и мы нередко «философствовали» с ним. В такие минуты, присматриваясь к нему, я опять ловил себя на мысли, что где-то раньше мы виделись. Но где? При каких обстоятельствах? Я, конечно, знал, что раньше он был осужден и отсидел десять лет в Карл аге. Тема эта была щекотливая, и я старался никогда ее не поднимать, чтобы не бередить ему душу.
На этот раз он зашел ко мне часов в семь вечера. В институте оставались лишь уборщицы, а я просматривал тематический план. Пригласив гостя садиться, я достал из шкафа коньяк и налил нам по рюмке. И тут он сам начал разговор. Говорил с сильным украинским акцентом, мешая русские и украинские слова.
— Иван Евграфович, а вы знаете, за шо мене посадылы?
— Если считаешь нужным, расскажи.
— А я був у бандеровцив, — выпалил он и выжидательно на меня посмотрел.
И тут меня осенило. Теперь-то я не сомневался, что это был он. Я молча смотрел на собеседника, не мешая ему высказаться. Он тож/молчал, выжидая, какое впечатление на меня произвело его признание.
— И как ты к ним попал? — спросил я.
— Та дурный був. Мени ж тоди не было и восемнадцать рокив. Мы жили тоди пид Польшею. Нас було три хлопця. Я самый старший. Мы малы пивторы десятины земли, одну коняку та корову. Жилы дуже погано. Меныни браты робилы по найму, пасли людьску скотыну, а мы з мамою робылы на земли. Бандеровцы обицяли нам землю, як проженем москалив. А колы я ни пиду до ных, то спалять хату. От я и пишов.
— Ну и как воевал?
— Да на першем задании мене и забрали.
— Ну и что же, Адам Иванович, сожалеешь, что земли тебе не-досталось?
— Да нет, Иван Евграфович. Мы ж жили как кроты. Глиняна хата, земляной пол, на пив хаты селяньска груба (печь). Ничого не знали и не понимали. Я в лагере получил среднее образование, добрую специальность. У меня сейчас хороша квартира, семья. Вот уже одиннадцать рокив работаю в институте.
— Ну а мать, братья? Что с ними? Ты виделся с ними после освобождения?
Я не решался задать главный вопрос, так как знал, что он явится для собеседника неожиданным. Но его нужно было задать. Это и в его и в моих интересах. Я не питал к нему никакой злобы. Более того, этот человек, добрый, рассудительный, нравился мне, несмотря ни на что.
— Та колы меня освободилы, я ще пять лет не мог выехать из Караганды. А в пятьдесят девятом году був дома с жинкою. Бачив и маму, и братив. Зараз мама вже умерла, а браты живи. Микола работает в колхозе бригадиром тракторной бригады. А младший, Михаиле, закончив техникум и робэ в Иваново-Франковске. Хлопци добре живуть.
— Адам Иванович, — приступил я к главному, — тебя взяли под Ковелем?
Он внимательно, очень внимательно смотрел на меня одну-две минуты, не отвечая на вопрос. Затем как-то смято сказал:
— Да, под Ковелем.
Поколебавшись еще немного, я опять спросил:
— Скажи, Адам Иванович, у тебя на правой ноге на икроножной мышце шрам есть?
Кровь густо прилила к его лицу. Он открывал и закрывал рот, то ли судорожно вдыхая воздух, то ли пытаясь что-то сказать. Наконец собрался с силами и глухо спросил:
— Иван Евграфович, неужто то были вы, кого я хотел подстрелить?..
Он так и сказал «подстрелить», как будто речь шла о крякве или белке.
— Да, Адам Иванович, это был я.
Он залпом выпил коньяк и оторопело, загнанно, округлившимися глазами смотрел на меня.
— О Боже ж! — наконец уронил он. — Шо ж теперь будэ?
— А ничего, Адам Иванович, не будет. Что было, то быльем поросло. Я не имею ни зла, ни упрека. Конечно, было бы больно матери, к которой я тогда изо всех сил стремился. Она потеряла двух сыновей и мужа…
Мы долго сидели молча. Каждый думал о своем. Странной, даже порой фантастической бывает Судьба. Зачем она свела нас? Я не мог назвать врагом этого доброго, честного, по характеру мягкого человека. Вряд ли и он мог считать меня своим недругом. Мы были друзьями.
Конечно, эта встреча внесла в наши отношения, особенно с его стороны, некоторую натянутость, напряженность. Однако со временем неловкость исчезла, и, на мой взгляд, мы стали еще ближе.
Спустя пару месяцев после того памятного разговора он зашел ко мне после работы. Немного помялся, а потом попросил:
— Иван Евграфович, если можно, не рассказывайте никому, что меж нами було, пока я жив…
— Адам Иванович, обещаю.
Печать войны
Полк гвардейских минометов, преодолевая несусветную черноземную украинскую грязь, пятые сутки, то и дело буксуя на косогорах, пробивается к Медвину, где должен сосредоточиться к восьми часам 3 марта 1944 года.
Когда дивизион спустился в неглубокую балку, перед очередным подъемом командир дивизиона майор Аверьянов объявил привал. Все тут же попадали
