Выжженный край - Нгуен Тяу

В первые же минуты в «железке» бывшему майору стало не по себе, он почувствовал на душе какую-то тяжесть, и ему захотелось как можно скорее убраться из этого мрачного места. Неожиданно на память пришло, что он уже однажды, очень давно, был здесь. Почудилось, что чья-то невидимая рука намеренно вновь привела его сегодня сюда, чтоб провести по старым следам. Широка и раздольна земля эта, но так велика его вина — пусть даже он уже учится думать совсем по-другому, — что, наверно, ему суждено отныне, где он ни ступит, всюду встречаться с собой прежним.

Было уже совсем поздно, почти ночь, когда он предстал перед комендантом лагеря и отчитался за прошедшие дни. Ему показали его место в одной из построек под железной крышей, выделили рабочий инструмент. Лагерь пока обосновался здесь — засыпали воронки от бомб на том самом поле, что жители Чьеуфу привыкли ласково называть «Подножие облачков», и многим из заключенных, бывших офицеров, было над чем призадуматься, глядя на энтузиазм, охвативший здешних сельчан, возрождающих свою жизнь. Очень медленно, мучительно трудно меняются такие люди, но как не задуматься, если изо дня в день видишь десятки и сотни людей, плотным кольцом окружающих воронки от бомб, чтобы дружно засыпать их, и если знаешь к тому же, кто нанес эти раны?

Прошла неделя. Все это время бывший майор в поте лица своего, равно как и все остальные, трудился на поле «Подножие облачков». И вот как-то раз, закончив обивать заступом большой ком земли, майор распрямился, и тут у него все поплыло перед глазами: в группе солдат, подходивших со стороны деревни, он увидел знакомую высокую фигуру и в то же мгновенье узнал это столь памятное ему лицо. Это был тот самый «вьетконг». Тот самый, с упругой походкой и юным, как у студента, лицом. Тот, кто нокаутировал майора в лодке, тот, кого майор ранил, и, самое главное, тот, у кого оставался Шинь. Радость охватила майора — наконец-то теперь отыщется след его сына.

Его обдало душной волной, ноги стали как ватные, он хотел броситься к этому человеку, но не посмел этого сделать, не посмел даже окликнуть. Но ничего, пусть, главное он уже знает — этот военный сейчас здесь, и оба они проливают пот на одной и той же земле. Так пусть же землица эта станет местом его, майора, возвращения к нормальной жизни! А днем ли раньше, днем позже — но ведь они все равно встретятся, встретятся непременно, майор был в этом твердо уверен.

Несколько дней подряд он выслеживал Хьена, как не так уж давно Хьен выслеживал его самого.

И вот в один из вечеров, когда Хьен сидел у себя и работал, отворилась дверь и на пороге показались двое: комендант лагеря и стоящий за ним заключенный, бывший майор «коммандос». О встрече этой договорено было заранее.

Комендант лагеря, обменявшись с Хьеном парой фраз о том, как идут дела в волости, отодвинул в сторону стул и закурил. Дальше он только молчал, слушая разговор Хьена с майором.

— Шинь сейчас здесь. — Хьен пристально посмотрел на майора, который, скрестив на груди руки, сидел напротив него, чуть поодаль от стола. — Рано или поздно мальчик будет возвращен родителям. Сейчас его приютила одна добрая женщина. Но об этом я расскажу потом, прежде хочу выслушать вас.

— Что же я могу вам сказать?

— Высказаться начистоту, сказать все, о чем вам, может, труднее всего говорить.

— Что ж, хорошо, я скажу… Все, чем я жил раньше, сплошная ошибка, принесшая немало вреда. Сейчас мне хотелось бы лишь одного — стать другим, чтобы иметь возможность тихо и мирно трудиться, жить и воспитывать сына. В марте, когда вы отбили приморскую зону, после того как было объявлено о прекращении огня и остальные вышли сдаваться, мы с женой, забрав с собой сына и прихватив автомат, бросились на террасу второго этажа одного из офицерских коттеджей. Меня сжигала ярость, желание отомстить…

Тут он запнулся и лишь немного погодя смог продолжить:

— Но последнее время, эти последние несколько месяцев, я жил с тайной надеждой на то, что когда-нибудь все же доведется встретиться с вами, вот так, как сегодня, и повиниться… Конечно, всего, что было, и не расскажешь, но хотя бы вам, лично вам, открыто сказать о том, известном вам случае…

Он снова, во второй уж раз, замолчал, видимо для того, чтобы набраться духа и закончить свою исповедь. Хьен подкрутил фитиль фонаря, стало немного светлее, потом, передвинув свой стул, сел рядом с комендантом лагеря.

Майор не отрывал глаз от языка пламени, взгляд его был мрачным, казалось, все отступило куда-то далеко-далеко и нет ничего на свете, кроме этого огонька.

— В тот день мне казалось, что еще немного — и я рехнусь, так все во мне клокотало. Едва прекратилась стрельба, как под покровом спускавшейся темноты изо всех щелей поползли наши — солдаты и офицеры — сдаваться. Этого оказалось достаточно, чтоб довести меня до белого каления. Меня душила ненависть не только к вам, а ко всему людскому роду вообще, и в первую очередь к тем, кто так покорно и трусливо шел на середину двора, чтоб сложить оружие и сдаться в плен. Вот когда я осознал, что все копчено, потеряно безвозвратно! Если бы в тот момент я мог сбросить на все это атомную бомбу, я бы не задумываясь это сделал. Меня мучило желание разом всем отомстить. Я нажимал на гашетку, ненависть придавала мне силы, чтоб наказать эту покорную толпу, которая, как мне казалось, заслуживает лишь одного — смерти.

Слова признания лились одно за другим, монотонные, произносимые без всякого выражения. Майор не смотрел на лица своих слушателей, и нельзя было понять, куда обращена эта его тирада — то ли к огоньку фитиля, от которого он не отводил взгляда, то ли просто к себе, но сам-то он знал, что все говорит лишь одному Хьену.

— Когда я задержал вас в Хюэ, вы, насколько я помню, упомянули о каком-то офицере десантных войск? — спросил Хьен, и в голосе его звучала с трудом скрываемая неприязнь.

— Он человек неплохой, поверьте, хотя и достал мне лекарство, чтоб помочь покончить счеты с этой жизнью. Боялся, что мое дальнейшее пребывание в этой юдоли может повлечь за собой новые кровопролития.

Хьен усмехнулся:

— У всех: и у тех, кто хочет помочь вам снова начать жить, и у тех, кто хотел помочь умереть, — одинаковое желание сделать жизнь лучше.

— Вот уж действительно! — согласно кивнул комендант.

— А известно ли вам, сколько жизней унесла в тот вечер ваша «атомная бомба»? Конечно, откуда вам знать! Еще когда мы стояли в Хюэ, к нам приходила, и мы провожали ее на могилу, жена одного из ваших солдат, убитого тогда вами. — Хьен в задумчивости повертел в руках стоявший на столе фонарь и продолжил: — Здесь, в этом селе, когда-то жил парень, наш товарищ и боевой командир. Его вы тоже убили. Он был мне самым близким другом…

Майор переменился в лице. Его била дрожь.

— Мать этого человека сейчас здесь. За две войны она потеряла шестерых сыновей. Он был последним. И его унесла пуля, выпущенная вами уже после того, как бой был закончен.

Майор не смел поднять глаз даже на огонек фитиля, он совсем низко наклонил голову и смотрел только на свои руки.

— Что же мне теперь делать?

— Теперь-то вы уже ничего сделать не сможете, — тихо сказал Хьен. — Одно хочу вам сказать: женщина, что сейчас приютила вашего сына, — мать нашего погибшего командира. Вам, наверное, трудно это понять? Конечно, такое осмыслить вам не под силу. Однако это чистая правда. Та самая женщина, у которой подобные вам убили шестерых сыновей, именно она растит нынче вашего Шиня, дитя того, от чьей руки погиб ее последний остававшийся в живых сын. Не верите? Поражены? Что ж, объясню поподробнее. Случилось так, что мы привели Шиня сюда и вынуждены были обмануть эту женщину, сказав ей, что он потерялся. Она очень любит детей. В тот день Шинь простыл, у него поднялся небольшой жар, но она испугалась, что мы, солдаты, не сможем ухаживать за ребенком так, как это нужно, и настояла на том, чтобы отдать его ей, ну а потом он так у нее и остался. Сейчас она уже знает, кто он. Знает! Ей известно, что он — сын убийцы ее сына! И все же она решила оставить его у себя и продолжает заботиться о нем.

Майор спрятал лицо в ладонях, пальцы впились в надбровные дуги, в скулы, ввалившиеся щеки.

Хьен поставил стул на прежнее место и снова сел напротив майора. Спокойно и тихо он продолжал:

— Комендант лагеря сказал мне, что вы местный, из Куангчи. А знаете ли вы здешних людей, эту землю, на которой вы родились? Американцы принесли вам и другим вам подобным материальное изобилие, сунули в руки оружие и впридачу вдолбили, что жить надо по волчьим законам. Да какое там волчьим, хуже, волк не отнесется к сородичам так, как вы относились к своим соотечественникам: быдло, заслуживающее лишь того, чтоб быть уничтоженным, исчезнуть с лица земли! Разве не так американцы смотрели на наш народ, когда сбрасывали над нашей землей бомбы, делали «белые зоны»?! Однако они здорово просчитались! Но — баста, вы сами во всем признались, и это уже много, это значит, вы осознаете вину. Я это понял. Хочу кое-что добавить, уясните себе еще вот что: и вас, и Шиня давно бы не было в живых, но тогда, на той лестнице, только Шинь уберег вас от автоматной очереди. Не будь ребенка, и она неминуемо бы вас прошила. Но не будем пока об этом, вам все равно не понять за один вечер, что же это за штука — жизнь. Для этого нужно время. И нам нужно время — засыпать ров, надвое разделивший вьетнамцев, тот самый ров, что выкопали американцы. Да, мы, коммунисты, те, к кому вы питали смертельную ненависть, занимаемся сейчас тем, что залечиваем раны войны, нанесенные и земле нашей, и сердцам людским. Ведь и судьба вашего сына тоже искалечена войной…