Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка - Том Вулф

— Конечно, я прекрасно знаю, что делать с двумя восьмифутовыми пальмами. Просто устраиваешь на самом верху газовые струи и…

— Что я делаю? Я ровным счетом ничего здесь не делаю, хотя очень мило, что ты спросил…

— …Ох, да иди ты к черту. По-моему, ты где-то читал, что…

— …Вся штука в том, что я был у него в студии. Но все это слишком уж ослепляет…

— …Изящная коллекция? Да все, кто бывал в Кью-Гарденз…

— …Боже милостивый, галереи…

— …Это место уже становится совсем как модные кафешки…

— Тони!

— Марта!

— Эдмонд!

Влажный чпок!

А затем — бух! — и уже второй из двух комодов продается за десять тысяч долларов, как и первый. И все это чувствуют — даже те, кто на аукцион никакого внимания не обращал. Когда очередь доходит до последней из тяжелых вещей, это равносильно звонку, возвещающему о закрытии музея «Метрополитен»: все в темпе начинают сворачивать свой «субботний маршрут». Такое чувство, словно бы кто-то вдруг взял и отключил все волшебство.

Огаст Хекшер стоит у лифтов.

— Вы мне четвертак не разменяете? — спрашивает он.

Затем Хекшер направляется к телефонной кабинке.

Нет, это пока не конец. Тед Пекхэм и еще девятнадцать других персон направились вниз, в гараж Парк-Берне, где продается с аукциона последний предмет в списке, объект за номером 403. Им является лимузин «мерседес-бенц», изготовленный три года тому назад за шестнадцать тысяч долларов, с «ногахайдом» внутри и на крыше, а также с опускающимися стеклянными перегородками и иллюминаторами. Для Парк-Берне гараж смотрится весьма капитально. Дверь поднята, а снаружи уже темно.

Тед Пекхэм загадочно улыбается на протяжении всей монотонной речуги, после чего берет «мерседес» за три тысячи восемьсот.

Странным образом это кажется фантастическим приобретением.

— Тед, дружище, можно я буду твоим личным шофером?

— Да на здоровье, — откликается Тед. — По сути, ты даже можешь купить эту машину. Она продается, если ты хочешь ее купить.

Снаружи, на Мэдисон-авеню, Дж. ___ и его жена (на ней простое замшевое пальто, безумно отороченное собольим мехом) курят. Дышится им уже гораздо легче. У их магнитного поля теперь появился небольшой антураж.

На противоположной стороне 77-й улицы Кеннет Дж. Лейн, ювелир, идет вверх по Мэдисон-авеню, засунув руки в карманы. Полы его твидового пальто, словно крылья, разлетаются по сторонам.

У Стэмпли Филип Бруно сворачивает показ Пикераса. Он прощается с Полой Джонсон из галереи Осборна (она только сейчас удосужилась вылезти из постели и пойти посмотреть Пикераса), одаривая ее надлежащим Социальным Поцелуем. Снаружи скоро станет черным-черно и значительно холоднее, но в его галерее по-прежнему находится какой-то парнишка, разглядывающий примерно дюжину кусков нефритово-зеленой скульптуры, что покоятся на ворсистом коврике.

— Вроде как похоже на руины Карнака, — говорит парнишка, голову которого украшает самая большая шляпа «борсалино» на всей Мэдисон-авеню.

Мистер Бруно сдерживает надменный ответ покупателю.

— Что ж, во вторник все это будет выглядеть совсем иначе.

Во вторник — очередное открытие! А еще через четыре дня, в субботу, подобно волокнам, скользящим к основной жиле, все пожилые и все молодые люди прошагают к Мэдисон-авеню, расположатся вдоль пьедесталов и станут общаться, дожидаясь появления очередного главного блюда, которым, вполне возможно, окажется еще один изумительный комод со змеевидным фасадом и косолапыми ножками, выставленный на аукционе. И опять воздух заполнит эхо влажных чмоков, а Джоан Морс наконец-то выяснит, что же все-таки случилось с ее знакомыми в Лондоне.

13. Мартин Лютер с площади Колумба

Достаточно лишь кинуть взгляд на отрывок из Киплинга, высеченный Хантингтоном Хартфордом на стене у лифта в его новом музее, чтобы представить себе, как все станут над этим ржать. Киплинг! Практически это было первым, что они замечали. Ох уж эти деятели культуры. Музей Хартфорда под названием Галерея современного искусства, самый высокий музей в мире, десять этажей белого мрамора на острове, на площади Колумба, открылся целым рядом тематических вечеров, и один из них был посвящен лидерам художественного мира. Все прикатили на площадь Колумба, выбрались из такси и «кэри-кадиллаков», после чего, сыпля остротами, проследовали мимо золотистой тоннельной лестницы, которую Хартфорд туда встроил, вошли в аркаду в самом низу здания, направляясь к лифтам, и вдруг — бац! — наткнулись на эти строки из Редьярда Киплинга, высеченные в мраморе. Без особого труда можно представить себе всю эту сцену — смешки, подталкивание друг друга локтями и тому подобное. Сам Хартфорд в то время находился на пятом этаже, принимая гостей. Поначалу он пребывал в таком чудесном настроении, словно находился на Райском Острове. Вообще-то у Хартфорда потрясающие зубы и замечательная улыбка. Но уже в следующий момент он растерялся и вид у Хартфорда вдруг сделался такой, словно он бредет невесть где сквозь заросли мимозы. Впрочем, это не имело особого значения. В любом случае деятели культуры упустили из виду всю соль, состоявшую в том, что Хантингтон Хартфорд, мегамиллионер, вдруг оказался в их среде, играя роль Мартина Лютера современной Культуры.

Тут надо сказать, что подобное занятие было для Хартфорда весьма мучительным, ибо вот уже тринадцать лет нью-йоркская интеллигенция пренебрежительно относилась как к нему самому, так и к его трудам. Никто даже не принимал этого человека всерьез. Совершенно внезапно, осенью 1951 года, в мир искусств вдруг вошел Хантингтон Хартфорд — если точнее, Дж. Хантингтон Хартфорд-второй. Плавным образом все его знали как плейбоя, который сперва пытался ухаживать за Мартой Торен, Ланой Тернер и другими голливудскими гламурщицами, а затем женился на простой продавщице сигарет по имени Марджори Стил. Хартфорд был одним из приблизительно пары сотен самых богатых людей в мире, внуком Джорджа Хантингтона Хартфорда, основателя «Эй энд пи», компании «Грейт Атлантик энд Пасифик ти», пятой по счету крупнейшей корпорации в Америке, тогда как первую четверку составляли «Дженерал моторе», «Джерси стандард», «Эй-ти энд ти» и «Форд». Хартфорду тогда было сорок лет от роду. Никакой лысины у него не наблюдалось. Он был мужчиной симпатичным, ребячливым, застенчивым и хорошо сохранившимся благодаря частой игре в сквош и в теннис, а также благодаря обилию солнечных ванн, которые он принимал на берегах великих водных пространств в обоих полушариях. А теперь Хартфорд вдруг появился, имея при себе семьдесят с лишним миллионов долларов, желание послужить Культуре и самый ужасающе немодный вкус, о каком только в Нью-Йорке когда-либо слыхивали.

Хартфорд всегда очень круто разворачивался на каблуках. С самого начала его прегрешения против художественной моды оказались столь тяжелыми, что никто даже не заметил той темы, которая постоянно в них сквозила. Для начала, в 1951 году, Хартфорд сочинил и опубликовал за свой счет брошюру под названием «Был ли Бог здесь оскорблен?». В данной брошюре всячески порицались Джеймс Джонс, Теннесси Уильямс, Уильям Фолкнер, Пабло Пикассо, а также современное искусство и литература в целом как нечто неописуемо вульгарное и богохульное. «Слушай, неужели этот парень серьезно?» — спрашивали друг у друга деятели культуры. Несколько месяцев спустя Хартфорд публично отверг пару художников, обратившихся в художественную колонию Фонда Хантингтона Хартфорда, обозвав их «слишком абстрактными». Следует поподробнее рассказать читателям о вышеупомянутой художественной колонии, которую Хартфорд основал на ста пятидесяти четырех акрах земли в Пасифик-Палисадз, что в штате Калифорния. На первый взгляд эта колония очень напоминала воплощенные в жизнь требования, которые американская богема предъявляла обществу в своих манифестах еще с 1908 года. Каждый начинающий талант получал собственный коттедж со студией, запрятанный среди зеленого леса — там художник мог обрести покой, уединение, вдохновение и все условия для неспешной работы. Плюс к тому его обеспечивали вкусной сытной едой и давали деньги на расходы. Для дружелюбных и плодотворных дискуссий собратьев-художников там также имелось что-то вроде клуба. Художники в ответ, однако, проявили черную неблагодарность. Во-первых, представителей богемы достало то, что в середине дня неизменно появлялся какой-то коротышка, оставляя на пороге коттеджа корзинку с теплой едой, чтобы художникам не приходилось прерывать своих гениальных порывов для приготовления ланча. Еще их достало то, как шофер показывался там со всеми своими восемью цилиндрами, нежно воркуя всякий раз, когда кому-то из них хотелось отправиться в город. Кроме того, после перебранки основателя фонда с парой «слишком абстрактных» это место вообще стало немодным — даже несмотря на девятую симфонию Эрнста Точа и кое-какую другую важную работу, которая все-таки была там проделана. Вскоре на эту утопию уже стало посягать менее трехсот кандидатов в год.