Осень без любви - Евгений Рожков

Теюлькут посмотрел на бригадира, прищурив свои маленькие озабоченные глаза, глотнул слюну и оттолкнул тарелку с кашей.

— Найти его нужно, — сказал мастер. — Водку тоже найти нужно.

— Постойте, я, кажись, знаю, где он отраву прячет, — вмешалась в разговор повариха, собирая со стола тарелки. — Ну и едоки, так будете есть — ветром всех посдувает и жены от вас уйдут.

— Не посдувает, и жены не уйдут, рыба пойдет, отъедимся. Ты говори, где он водку прячет?

— Где? Где? Здесь, кажись, в песчаном карьере. Я смотрю, что он туда зачастил?

Два молодых длинноволосых парня решили после обеда взять лопаты, пойти на песчаный карьер и перекопать там все, но водку найти. Каант утвердительно закивал головой, поддерживая небескорыстный энтузиазм ребят, но старик Собранияк сказал, что это глупая затея. Уж кого, кого, но Кемлиля он хорошо знает, рыба пойдет, сам пить бросит. Кемлиль работящий. А если рыба не скоро пойдет, то все равно бросит, потому что рано или поздно всю водку выпьет.

— Хоть бы кого угостил, — пробурчал раздраженно Теюлькут. — В кого такой жадный? Я отца его знал, тот последним делился.

— Вот он, голубчик, легок на помине! — повариха развела руками и засмеялась громко. — Идет, голубок, пообедать. Наработался!

Из-за палаток, как из-за кулис, вышел Кемлиль, низенький, черненький, с большим продолговатым оспенным лицом, с вывернутыми синеватыми губами. Подошел молча к столу, сел, потянул к себе миску с кашей.

— Где это ты был? — спросил строго мастер. На большом выпуклом лбу его собрались морщины, глубокие и четкие, будто подрисованные.

— Здесь, — ответил спокойно рыбак. — В траве спал. Рыба все равно не идет.

Лицо у Кемлиля было красное, вздувшееся от выпитого и укусов комаров, будто обожженное.

— И долго ты еще будешь пить? — Иван Филиппович еще сильнее сдвинул брови и ударил о стол большим задубелым кулаком.

— Нет, — вяло шевельнув губищами, ответил Кемлиль. — Два дня, два бутилька осталась.

За столом засмеялись, а мастер долго молчал, обдумывая, как поступить: махнуть рукой, пусть допивает, но каков пример другим; принять строгие меры, скажем, отослать его в поселок, жалко — мужик работящий, во время хода рыбы за двоих работать будет. Иван Филиппович кашлянул в кулак, потом сказал:

— Займи две бутылки, а я после путины отдам.

— Зачем? — спросил Кемлиль, и нижняя губа у него отвисла.

— Что, жалко?

Кемлиль проворно встал из-за стола и ушел за палатки.

Он тут же вернулся в поставил перед мастером две потных, измазанных землей бутылки.

— Вот все! — шевельнув большими губищами, сказал рыбак и уставился немигающими глазами на Ивана Филипповича.

— Иди, позови женщин, они ведь еще не ели, — попросил мастер повариху, потом повернулся к рыбакам: — Разбирайте кружки, понемногу всем хватит. У моего сына сегодня день рождения.

— Кооо! — удивились все.

Мужчины задвигались, стали брать тарелки и ложки. Кемлиль еще какое-то время сидел неподвижно, шевеля губами, обдумывал что-то, уставившись на мастера мутными глазами, потом встал, отошел от стола на несколько метров, присел и принялся ползать на четвереньках, осторожно, словно минер, прощупывая землю. Рыбаки с интересом следили за ним. Кемлиль что-то наконец нащупал, вытащил из-за пояса нож, приподнял им небольшой квадрат дерна, засунул под него руку и достал из тайника еще одну бутылку. Все ахнули. Кемлиль вернулся к столу, поставил водку, сел напротив мастера и опять стал смотреть на него.

— Спасибо! — Иван Филиппович неловко кашлянул в кулак. — За мной не станет, рассчитаемся.

— Нет!.. — Кемлиль замахал большой взлохмаченной головой. — Не надо. Мой подарок. Можно еще, но теперь все, совсем все.

— За сына твоего выпьем, даже очень выпьем, — сказал Собранияк.

Каант разлил по кружкам водку, чтобы хватило только по глотку, произнес тост:

— Иван Филиппович, пусть твой сын хорошо служит, быстрее домой возвращается, невесту находит, детей рожает и живет долго-долго, столько лет, сколько у меня волос на голове.

Мужики заулыбались, на голове Каанта была густая шевелюра, такая густая, что расчесать ее просто невозможно. Рыбаки потянулись кружками к мастеру, говоря лестное о его сыне, довольные неожиданному случаю хоть как-то отвлечься от тоскливого ожидания рунного хода кеты.

— Придет сын из армии, тогда уж отметим, как положено, — сказал Иван Филиппович. — А пока скромно нужно.

Все за столом поняли мастера. Три года назад у него погибла жена с детьми. С тех пор Иван Филиппович избегал всяких торжеств. И день рождения старшего сына он не думал отмечать, а тут все так неожиданно получилось.

Иван Филиппович встал, поманил к себе повариху, тихо сказал:

— Пойду отдохну малость, в четыре утра встал: не выспался. Ты разбуди часика через два.

— Хорошо! Хорошо!

В палатке было тихо, пахло травой и болотистой сыростью. Иван Филиппович смотрел на отливающий солнечной желтизной брезент и не мог уснуть. Двенадцатое лето он проводит на рыбалках, почти четвертую часть всей жизни. Давно подумывал уехать на «материк». Наработался, насмотрелся на Север. Сына нужно было выводить в люди. Иван Филиппович думал послать Славика после армии на учебу в институт. «Лет пяток еще поскриплю, — подумал мастер, — а там, глядишь, пенсия подойдет, а Славка на ноги встанет». С этими мыслями Иван Филиппович уснул, провалился в теплое, пахнущее морем небытие.

Повариха Анна залезла в палатку и стала толкать Иван Филипповича.

— Да проснись ты! Проснись!

Жалко ей было мастера, устал ведь, но повариха знала, если не разбудишь в указанное время, проснется и отругает.

Иван Филиппович открыл глаза, сел, повел плечами.

— Жена приснилась, — сказал спокойно и нахмурился.

— Это к перемене погоды! — Анна скрестила на животе руки и, прищурившись, не отрываясь, смотрела на мастера.

— Странный какой-то сон, вроде жена стала спрашивать, когда рыба пойдет. Надо же…

Он будто невзначай взглянул на Анну, та потупила глаза.

— Ты чего?

— Так, — ответила Анна. «Господи, какая глупая, все робею и волнуюсь при нем, как в молодости».

— Тяжко что-то на душе. — Иван Филиппович стал торопливо застегивать рубашку, потянулся за пиджаком, который лежал скомканным в головах. — Что-то неладное со мной творится. На работе отвлекаюсь, а как один — муторно! Напиться, что ли?

— Что же это с тобою, Вань? — голос Анны дрогнул.

— Черт его знает, — тихо ответил Иван Филиппович. — Может, болезнь какая?

Он оделся и вышел из палатки. Вскоре уже слышен был его беспокойный голос там, где строился засолочный цех.

Анна все сидела в палатке, скрестив на животе руки, смотрела перед собой, слушала, как стучит сердце, как хлопает на ветру брезент, и думала тревожно о своей странной и непонятной жизни.

Восемнадцатилетней девчонкой завербовалась на Север. Здесь влюбилась в молодого парня, да так и осталась подле него ни женой, ни девкой, ни бабой. Видно, так на роду было написано любить человека, быть всегда с ним рядом. Она не сетовала на то, что не была его женой, ни тогда, ни теперь. Любила — и все. Ездила за мастером по Чукотке, даже не замечая частых его перемещений по службе. И сама из-за этого чем только не занималась. Работала медсестрой в больнице, воспитателем в детском садике, сторожем в школе, заведующей гостиницей, почтальоном, завхозом, кассиром и поваром — работала везде, не гнушаясь ничем, лишь бы быть с ним. Может быть, эта ее обреченная верность, стремление быть всегда с ним породили в нем уверенность, что так все и должно быть.

Когда Иван Филиппович женился, она не горевала, была уверена, что это обстоятельство ничего в их отношениях не изменит. И действительно, ничего не изменилось. Она привычно ездила за ним всюду, привычно угождала ему во всем, и он, как в былые времена, приходил к ней.

Когда у Ивана Филипповича погибла жена с детьми, в их отношениях так ничего и не изменилось. Они были по-прежнему неразлучны, и только сегодня, вот сейчас, когда он сказал, что на душе у него в последнее время тягостно, ее охватила грустная догадка, что с ним что-то происходит, что-то такое, чего она не может понять. И она подумала, что, может, с ним это происходит давно и она просто не замечала этого, не понимала, может, потому он и нашел еще одну женщину, чтобы кто-то его понимал? «Обделенная, униженная у меня судьба, — решила она и заплакала. — Дура я бесхарактерная. Дура…»

Она знала, что ничего уже не изменит в своей жизни, слишком тяжело это сделать, и плакала взахлеб.

Вечером ветер стих и появились комары. Рыбаки в ожидании ужина сидели за столом, курили, отгоняя их дымом.

— Опять на ужин будет каша, — тоскливо говорит Теюлькут. — Когда только рыба пойдет?