Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Джонатан Кэрролл

– Что такого Майкл сделал «раньше», отчего ты так разволновался, Клинтон?

Он искоса взглянул на меня:

– Майкл хочет, чтобы вы меня убили. Он постоянно пытается найти кого-нибудь, кто убьет меня, потому что сам не может. Не имеет такой силы.

– Почему?

– Потому что он меня заморозил. И больше ничего мне сделать не может.

Я позвонил в дверь. Никто не откликнулся. Я хотел уйти, но Клинтон позвонил снова, сказав, что знает: она дома. Через мгновение большая дверь открылась, и там стояла Блэр Даулинг.

Она фунтов десять прибавила в весе, но от этого только выигрывала. А еще ее волосы стали короче – стрижка серьезной спортивной женщины, много играющей в теннис в клубе и разъезжающей в семейном фургоне с детьми и большими собаками. Сначала она вздрогнула, но потом, похоже, обрадовалась мне. Но не так уж обрадовалась, судя по тому, как тут же изменилось выражение ее лица.

Всем нам хотелось бы узнать, как сложилась жизнь у тех, кто оставил след в нашем сердце. Но узнавать опасно, потому что эти важные для нас люди редко живут так, как мы ожидали от них или как они сами хотели. Это не значит, что жизнь их потерпела крушение или сделала печальный поворот, но через несколько минут после встречи, выслушав их рассказ, вы понимаете, что жизнь их «не удалась» в их глазах, и в ваших тоже. И не важно, огребли они куш или потеряли все свои деньги: то, чего они поистине хотели от мира или что обещали себе, просто не сложилось, или хуже того – они не справились. Повстречай кого-то спустя полжизни, и увидишь эти признаки убывающей надежды или поражения, написанные на лице, как инверсионный след самолета на голубом небе. Жизнь у Блэр проходила довольно приятно, но богатства, детей и любви обаятельного и незаурядного мужчины было недостаточно. Особенно недостаточно для подростка, который, как я понял в тот день, продолжает жить в каждом из нас и слишком часто приходит в уныние – и тогда так несправедливо сердится за то, что мы не довели нашу жизнь до исполнения тех грез, которые он строил столько лет назад. Да, наша пятнадцатилетняя ипостась – суровейший критик. За все, на что, по его мнению, мы были бы способны, командуй парадом он. Все препятствия, он был уверен, мы сумели бы преодолеть. Слова «безопасный» или «клише» никогда не вошли бы в наш лексикон. Мы же такие особенные, такие сильные! И этот живущий в нас подросток готов до конца наших дней, сердясь, соваться во все уголки, как пылесос.

И хотя мы выросли и привыкли с улыбкой (или пренебрежением) относиться к той части себя, которая думала, что брюки клеш – это круто и что мы способны отдубасить весь мир, что-то от нашей юной души продолжает жить и наблюдать за нами, как ребенок, стыдящийся своих родителей. Только мы сами и есть и родители, и дети. Ничто не остается позади, и каждая наша часть сидит на скамье перед судом другой части.

Мы провели с Блэр час. Через тридцать минут мне уже хотелось уйти. Она стала очень приветливой, знающей свое дело скучной женщиной. Встреться мы где-нибудь на вечеринке, не зная друг друга, нам было бы не о чем поговорить. А так, прогулявшись по воспоминаниям, мы уже не могли вернуться назад и продолжить прогулку. Такая-то вышла замуж, такой-то завел свой бизнес… Ну и что? Эти люди и их жизни когда-то были для нас важны, но теперь потеряли всякое значение.

Наверное, Блэр сочла Клинтона членом моей семьи, так как, хотя и держалась с ним вежливо, но пока мы были у нее, не обращалась к нему. Позже я понял, что мальчишка обладал талантом, когда надо, становиться почти невидимым. Было жутковато заходить с ним, например, в магазин и видеть, что продавец смотрит только на тебя и обращается только к тебе.

Хотя встреча вызвала во мне некоторую тревогу, я не жалел, что повидался с Блэр. Однако под конец я уже бросал на Клинтона долгие взгляды, молчаливо вопрошая, почему было так важно повидаться с ней.

У двери, потершись со мной на прощание щекой, Блэр положила мне руку на плечо и сказала:

– Инграм, мне очень жаль, что с твоим другом это случилось, но должна тебе сказать: ты выглядишь чудесно. Это трудно объяснить, но с тех пор, как ты вошел, я удивляюсь, каким живым и бодрым ты кажешься. У меня этого не так много. Мне нравится моя семья, моя жизнь, но ты, похоже, просто влюблен в свою. Понимаешь, что я имею в виду? У тебя как будто чудесный роман, и ты словно излучаешь какую-то огромную энергию. И надежду! Завидую тебе, Инграм. Ты такой счастливый. Немногие из моих знакомых так любят свою жизнь. Они просто живут и ждут, что будет дальше. А ты своей не можешь насытиться!

Я поехал в ближайший ресторан и посадил Клинтона Дайкса перед собой. Не успел я начать допрос с пристрастием, как он закурил сигарету и широко улыбнулся, словно говоря своим довольным видом: вот я все и доказал.

– Что все это значит?

Он подался вперед:

– Разве ты не слышал, что она сказала о твоем виде? Я про то и говорил! Сейчас твой момент, и Билла нашел тебя. Именно здесь, сейчас ты в своем зените! Со мной это произошло, когда я учился в школе. Этот гад точно знает, когда это с тобой произойдет.

– Давай сначала. Расскажи все по порядку, Клинтон.

Через стол я ощутил всю тяжесть его разочарования. Как я не понимаю, когда все так просто?

У меня было ощущение, будто все мое тело заряжено электричеством, от которого покалывало кожу. То, что он сейчас скажет, изменит все. Он засунул руку в карман и вытащил морскую ракушку размером с монетку. Помню, Майкл говорил, что Фанелли в юности всегда носил в кармане интересные штуковины.

Клинтон протянул ракушку мне.

– Ничего не напоминает?

Я взял ее, покрутил в руке и вернул.

– Нет.

– Еще напомнит. Скоро ты сунешь руку в карман, и там окажется такая же. Может быть, завтра, но наверняка скоро. Ты подумаешь: «Где я ее подобрал?» Это всего лишь ракушка, так что ты забудешь о ней и сунешь обратно в карман. Но тогда-то все и начнется: в день, когда найдешь ее, ты будешь уже там.

– Где? Какое это имеет отношение к знакомству с Блэр и Майклом?

Он заказал стакан чаю со льдом и, прежде чем заговорить, надолго жадно припал к нему. Его щеки втянулись так, что стали видны зубы, но, глотая, он не сводил с меня глаз.

– Ладно, слушай: Майкл называет это ключевым временем. В детстве он никак это не называл, но теперь, «взрослый», называет так… Похоже, что у каждого есть в жизни особое время, когда ты в максимальной степени таков, каков ты и есть на самом деле. Понятно, о чем я говорю? Например, у Гитлера могло быть «ключевое время» в пятнадцать лет. Не когда он вырос и стал фюрером Германии, или еще какое-то. Может быть, когда он впервые посмотрел на еврея и понял, что ненавидит его. Ненавидит всю их вонючую кодлу… Из чего я заключил, что ключевое время – это когда ты больше ты, чем в любое другое время своей жизни. У многих это случается, когда они в расцвете славы. Знаешь, как мальчик в школе, круглый отличник, капитан школьной команды, и к тому же у него классная девчонка. И все, происходящее с ним потом, – это ступени вниз. Он выходит из школы Мистером Зашибись, но потом кончает продажей фар или баскетбольных мячей. Месяц или год, или не знаю как долго, этот парень… Майкл всегда говорил, что это как смотреть в бинокль: нужно настроиться, прежде чем картина окажется в фокусе. Однажды в жизни ты оказываешься в фокусе. К разным людям это приходит в разное время, но обязательно приходит. Рано или поздно каждый человек на земле находит в кармане ракушку. Даже если живет в пустыне Сахаре или еще где-либо! Но никто не может сказать, как долго продлится этот момент. Майкл говорил, у одних он длится годами, а у других быстро заканчивается. Для некоторых это всего пара дней.

Что встревожило меня в словах Клинтона больше всего – это как близко он коснулся того, что я думал о Блэр, когда полчаса назад мы были у нее. Мысль о ключевом времени была не так уж нова, все мы знаем, что в жизни бывает период, когда мы сияем ярче всего.

Но он говорил не о том. Он приводил пример за примером, подчеркивая всякий раз, что, достигая этого заветного, блестящего периода жизни, мы не навсегда остаемся… своей истинной сущностью. Чаще «ключевой момент» приходит и уходит без нашего ведома. Вот почему столь многие из нас удручены и несчастны: это наша жизнь, но мы не имеем представления о ее настоящих взлетах и падениях, моментах подлинного триумфа, или поражения, или истинного осознания.

И вот нам, как детям, суют в карман ракушки, сообщая: вот оно. Воспользуйся своей истинной сущностью, если сможешь! Сделай все правильно, и вся твоя жизнь изменится и обретет глубину. Единственное, с чем я могу сравнить это, со слов Клинтона, – с кратким мгновением после оргазма, когда мы остаемся вне своего тела и смотрим, где мы и почему здесь оказались.

– И Майкл умеет увидеть это в людях?