Инверсии - Иэн Бэнкс

– Пойдем-ка выпьем чего-нибудь прохладительного, а потом выйдем на свежий воздух. Что скажешь?

– Я скажу – прекрасная мысль, хозяйка. Даже сразу две.

Мы взяли два кубка с каким-то ароматическим пуншем, который по заверениям слуг почти не содержал алкоголя, и, сняв наконец маски (и расставшись затем ненадолго, чтобы отдать дань природе), вышли на опоясывавший бальный зал балкон, где добрая сотня гостей тоже вдыхала благоухающий ночной воздух.

Ночь стояла темная и обещала быть долгой. Сегодня на закате Зиген почти сошелся с Ксамисом, и добрую четверть дня единственными светилами на небе оставались только луны. Той ночью нам светили Фой и Ипарин, их голубовато-серое сияние разливалось по балконным плиткам, по уступам сада, фонтана, изгороди, присоединяясь к бумажным фонарикам, масляным светильникам и ароматизированным факелам.

К нам подошли герцог и герцогиня Ормин со своей свитой, путь им освещали карлики со светильниками на коротких шестах; светильники эти были забраны в большие стеклянные колпаки, в которых словно вспыхивали мириады искорок. Когда эти необыкновенные призраки приблизились, мы увидели, что в колпаках заперты сотни и сотни светляков, и все мечутся туда-сюда в своем странном узилище. Света они давали мало, но зато сколько радостной неожиданности! Герцог обменялся поклонами с доктором, хотя герцогиня и не соизволила обратить на нас внимание.

– Мне показалось, что ты поведал очень юной, но очень знатной госпоже Юльер историю своей жизни. Это так, Элф? – спросила доктор, пригубливая на ходу пунш из своего кубка.

– Я ей сказал несколько слов о своем воспитании, хозяйка. Наверно, не стоило это делать. Она все равно останется о нас невысокого мнения.

– У меня такое впечатление – я уж не говорю о взглядах, которых она меня удостоила, – что обо мне ее мнение не может быть хуже. Но мне жаль, если она считает, что твое сиротство в какой-то мере унизительно.

– Да, и еще то, что мои родители были коэтиками.

– Что ж, мы должны учитывать предрассудки высокой знати. Твои предки провозглашали себя не только республиканцами, но и людьми столь богобоязненными, что у них не осталось никакого почтения ни к одним светским властям.

– Их вера была прискорбным заблуждением, хозяйка, и я огорчаюсь, когда обо мне упоминают в этой связи, хотя и чту память моих родителей, как подобает сыну.

Доктор посмотрела на меня.

– И у тебя не вызывает негодования то, что произошло с ними?

– Да, я негодую при мысли о том, что их убили, хотя они проповедовали всепрощение, а не насилие. И за это я осуждаю империю. И я благодарю Провидение за то, что был признан невиновным и спасен гаспидианским офицером, действовавшим по гуманному приказу отца нашего добрейшего короля. Но я никогда не знал моих родителей и не встречал никого, кто бы их знал, и их вера для меня лишена всякого смысла. Империи (одно существование которой могло бы зажечь во мне жажду мести) больше нет – она погибла в огне, обрушившемся на нее с небес. Не имевшая себе равных могучая сила была сведена на нет силой еще более могущественной. – Я бросил взгляд на доктора и по выражению ее глаз понял, что мы не только ведем себя как равные, но и разговариваем на равных. – Негодование, хозяйка? Какой в нем смысл?

Она на мгновение взяла мою ладонь в свою, пожала ее, как во время танца, а потом взяла меня под руку – жест, который изысканное общество давно отвергло и даже признало непристойным, – он вызвал немало осуждающих взглядов. Но я, к своему удивлению, почувствовал не смущение, а, напротив, был польщен. Это был прежде всего дружеский жест, но он говорил также о близости и поддержке, и я почувствовал себя счастливейшим из мужчин во всем дворце, независимо от их рождения, титула и положения.

– А-а! Убивают! Меня убивают! Караул! Спасите! Убивают!

Этот голос разнесся по всему балкону. Все остановились и замерли на месте, словно статуи, потом оглянулись на высокую дверь в одно из малых помещений, примыкающих к танцевальному залу, – дверь приоткрылась, из нее на свет вышла полуодетая фигура, которая пыталась предотвратить падение, хватаясь за бледно-золотые складчатые гардины, тянувшиеся внутрь комнаты, откуда уже доносились высокие женские крики.

Человек, одетый только в белую сорочку, медленно повернулся к нам, обратив лицо наверх – к лунам. Казалось, что его снежно-белое одеяние сверкает в лунном свете. Высоко на его груди, вблизи плеча, виднелась ярко-красная отметина, похожая на только что сорванный цветок. Падение на каменные плиты балкона происходило с какой-то неторопливой грацией, пока человек, чья рука мертвой хваткой вцепилась в гардину, своим весом не оборвал ее крепление.

После этого он тяжело шлепнулся на землю, а гардины волнами устремились на него, отчего человек стал похож на насекомое, увязшее в тягучем сиропе; его бочкообразная фигура полностью исчезла в складках материи, и, хотя крики в комнате не стихали и публика застыла на месте, впечатление создавалось такое, будто никакого тела нет вообще.

Первой пришла в себя доктор. С громким звоном уронив свой кубок на пол балкона, она бросилась к высокой, медленно поворачивающейся двери.

Мне потребовалось на одно-два мгновения больше, чтобы освободиться от оцепенения, и в конце концов я бросился следом за доктором сквозь толпу слуг, большинство из которых, к моему недоумению, оказались вооружены мечами. Доктор уже опустилась на колени, отбросила в стороны складки гардин, добираясь до бьющегося в предсмертных судорогах и истекающего кровью герцога Валена.

14. ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ

– Бой! Небольшая катапульта вздрогнула, рычаг (не длиннее вытянутой руки) метнулся вперед и с резким звуком воткнулся в кожаную подушку на перекладине. Камень взмыл в воздух и полетел, описывая дугу над нижней террасой и вниз – к саду. Снаряд упал рядом с одним из городов ДеВара, врезался в хорошо вспаханную землю и поднял здоровенное облако красновато-коричневой пыли, которая, повисев некоторое время в воздухе, уплыла в сторону и там осела на землю.

– Ух ты, не повезло!

– Очень близко!

– В следующий раз.

– Почти в точку, генерал Латтенс, – сказал ДеВар.

Он сидел на перилах, сложив руки на груди и помахивая одной ногой, потом соскочил на белые плитки балкона и, присев у своей миниатюрной катапульты, принялся энергично крутить храповое колесо. С потрескиванием и деревянным стоном рычаг стал возвращаться в прежнее положение. Так продолжалось около трех четвертей пути до горизонтальной поперечины сзади. Дальше рычаг начал двигаться скачками, поскольку тетива из сплетенных звериных сухожилий у его основания натягивалась все сильнее, пытаясь снова отбросить его вперед.