Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Будем учиться, когда война кончится, — сказал за них главстаршина Антошин, участник войны с белофиннами.

— Разрешите вопрос, товарищ генерал, — сказал Миша, вставая, — Многие наши товарищи лежат в других госпиталях или воюют. Могут ли они быть зачислены на учебу?

Начальник Академии задумался, прошел на свое место за столом, сел в кресло.

— Флот остро нуждается в военно-морских врачах, — негромко, словно для себя, сказал он. — Наша задача скорее подготовить их. Напишите вашим товарищам, пусть пришлют запрос на мое имя. Я вызову их. Только быстрее. Опоздавшие более чем на два месяца зачислены не будут.

В тот же день Миша сообщил о решении начальника Академии Алексею Сикорскому и Васятке Петрову.

Мать Тоси Диваковой была потомственная ткачиха, отец гравер. Их маленький домик стоял на самой окраине Иванова на берегу Талки. Сбежишь с обрыва — и сразу лезь в прохладную воду. Тут же и стирали, стоя на шатких скользких мостках, и брали воду для дома. Семья была большая — пять дочерей, из них две замужние, и двое младших мальчишек-погодков.

Летом 1940 года Тося окончила фельдшерскую школу и вместе с подругой получила назначение в село Сускены Оргеевского уезда в Бессарабии. Только две недели назад Бессарабия была возвращена Румынией Советскому Союзу и новая власть на местах делала первые шаги. Заведующий Оргеевским уездным отделом здравоохранения Адамчук, молодой кривоногий мужчина со стриженной под машинку круглой головой, обрадовался им, словно родным, усадил на лавку против себя, сказал Тосе и ее подруге Лорке:

— Направляю вас, девчата, в бывший мужской монастырь. Недалеко это. Верст двадцать. Создаем там туберкулезную больницу.

Монастырь был старый, обнесенный толстыми стенами, с железными коваными воротами. Настоятель отец Авраам, к которому их привел сторож, долго изучающе смотрел на девушек в красных косынках, на привезенную ими бумагу с большой печатью, пожевал старческими губами, сказал неожиданно внятно и громко:

— Делайте что приказано. Ваша власть. Братья мешать не будут.

Тося и Лорка разместились в бывшей келье, мрачной и холодной, как кладбищенский склеп. Долго не могли уснуть, вздрагивали от каждого шороха. А утром проснулись от заунывного пения. В церкви против их окна служили заутреню.

Только три дня девушки выдержали монастырскую жизнь и вернулись к Адамчуку.

— Не будем там работать, — решительно заявила Тося, с шумом плюхаясь на знакомую лавку. Отец у нее был тихий, молчаливый. Решительность и бойкость она унаследовала от матери. — Что хотите с нами делайте, а туда больше не поедем.

— Так, испугались значит, — сказал Адамчук и почесал свою стриженую голову. Он долго шумел, кричал, потом, успокоившись, убеждал девушек, что их комсомольский долг ехать туда, где трудно.

Девушки переночевали в уезде прямо на столах, а утром Адамчук отправил их организовывать больницу в помещичьем особняке в селе Мошкауце. В первый же день Тося с Лоркой вымыли все семь комнат, перетаскали ведер сто воды, расставили и перестелили кровати. Устали так, что едва хватило сил добраться до коек. Только уснули — прибежали двое. Тараторят быстро не по-русски, торопят, за руки хватают. С трудом поняли, что муж в селе задушил жену, оставил четверых сирот. Тося набросила юбку, жакет и побежала вслед за провожатыми по темным улицам села. Женщина лежала на кровати без сознания. На шее четко виднелись следы пальцев. Губы были синие, пульс едва прощупывался, Тося быстро расстегнула на женщине лифчик, распахнула настежь окна, начала делать искусственное дыхание. Минут через пять женщина пришла в себя, открыла глаза. Вместе с подошедшей Лоркой Тося просидела у ее постели весь остаток ночи. А когда утром подруги выглянули во двор, увидели подарки — вино, сыр, соленый арбуз. Знали твердо: комсомольцам ничего брать нельзя, но подошел сельский учитель, немолодой, сутулый, с длинными волосами, посоветовал:

— Не возьмете подарков — село не признает.

— А возьмем — комсомольцы накажут, — возразила Тося.

Хорошо, Лорка сообразила:

— Оприходуем на счет больницы.

Недели через две приехал Адамчук. Долго ходил по чистым палатам, рассматривал шкафчик с медикаментами, половики на полу, цветы на тумбочках, потом скрутил на крыльце толстую цигарку, закурил, сказал торжественно:

— Молодцы, девчата. Назначаю тебя, Дивакова, заместо себя. Сам иду в область, на повышение. А Лариса здесь останется за главную.

— Меня — заведующей в уезд? — испуганно спросила Тося. При всей полной неожиданностей жизни в недавно освобожденной Бессарабии такого назначения она никак не ожидала. — Вы что, спятили, товарищ Адамчук? Какой из меня заведующий?

— Поаккуратней в выражениях, Дивакова, — обиделся Адамчук и продолжал: — Ничего, справишься. Больше некому. Где надо — поможем, подскажем, а характер у тебя есть.

Девчонка она была действительно боевая, быстрая, не боялась никакой работы. Выдали ей тонконогого орловского жеребца по кличке Портрет, на нем и моталась по уезду — организовывала больницы, роддом, приюты, национализировала аптеки, доставала в городе лекарства, литературу. Вскоре ее хорошо узнали жители многих сел, здоровались на улицах, бабы бегали к ней за советом.

— Тоська приехала! — шел по селу слух.

И всегда вокруг собирались люди. Кто с просьбой, кто с жалобой. Слушая, как просто и убедительно она разговаривает с людьми, как соглашаются они с ее суждениями, советами, трудно было поверить, что только три дня назад ей исполнилось семнадцать лет. Год работы в Оргеевском уезде заметно изменил ее, сделал еще более решительной, даже властной. Если кто-то не слушал ее, она сердилась. Зрачки сужались, она могла повысить голос, сказать резкое слово, а то и, пришпорив своего Портрета, умчаться, оставив собеседника в полной растерянности. Работавшие в уезде два врача, три фельдшера и провизор — все мужчины — побаивались ее и за глаза называли «драк ин фустэ». По-русски это означало «черт в юбке». Иногда от нее доставалось и Адамчуку. Особенно, если он не давал уезду необходимых лекарств, вакцин, дезинфицирующих средств. Вздыхая, он уступал ее напору. Морщась от крика, говорил:

— Ладно, ладно, добавлю. — И, закурив, чуть успокоившись, удивлялся: — Ну и характер, Дивакова, у тебя стал сволочной.

— Сами назначили, — смеялась Тося. — На такой работе иначе нельзя. Не пошумишь — ничего не добьешься.

Двадцать второго июня ее вызвали нарочным в уком. Там она узнала, что началась война. Тося не сомневалась — могучая Красная Армия быстро отбросит врага обратно. Когда Адамчук передал ей приказ эвакуироваться, Тося рассердилась, назвала его паникером, но час спустя, выяснив, что Оргеев занят немцами, быстро собралась, заехала за Лоркой и в группе из двадцати человек во главе, с Адамчуком пошла к Днестру. Через реку на лодке переправились благополучно и в толпе беженцев под непрерывными бомбежками, обстрелами с воздуха двинулись на Котовск. Это была жуткая эвакуация, о которой и сейчас страшно вспоминать. Только в начале июля девушки добрались до Иванова, и на рассвете Тося постучала в дверь родного дома. Грязная, простуженная, в изорванной одежде, она была неузнаваема. Мать приняла ее за нищенку.

— Подожди, милая, — сказала она. — Сейчас вынесу чем богата.

— Это ж я, мама! — проговорила Тося.

— Дочечка! — Мать уткнулась ей в плечо. Так и стояли обе на крыльце и плакали.

Через неделю Тося отправилась на призывной пункт. Ей еще снились по ночам отвратительное, все нарастающее жужжание пикирующих бомбардировщиков, взрывы бомб, стоны раненых, плач женщин. Она вздрагивала во сне и стонала, но дома сидеть больше не могла. Ее направили медицинской сестрой санитарного поезда.

Санитарный поезд состоял из семнадцати классных вагонов и принимал семьсот раненых. Поезд нигде подолгу не задерживался. Он подкатывал к перрону тылового города, на розвальни или подводы выгружали раненых, ровно столько, сколько в госпиталях было мест, и состав двигался дальше. На узловых станциях пустой эшелон проходил санобработку, получали белье и лекарства и снова отправлялись на фронт. Дел в поезде всегда было невпроворот. Случайное знакомство с Мишей не запомнилось, не потревожило души. А он регулярно писал ей. Урывками, на ходу, прочитывала очередное письмо, на миг улыбалась Мишиным шуткам, засовывала в тумбочку и тут же забывала. Но, странное дело, постепенно привыкла получать письма, как привыкают получать газету или телеграмму ко дню рождения. Письма этого губастенького паренька нравились ей. Еще ни от кого она не получала таких остроумных писем. Каждое следующее не было похоже на предыдущее. Однажды, когда их поезд стоял на какой-то тыловой станции и девчонки откровенно скучали, томились, ходили по вагонам сонные, Тося вспомнила про Мишины письма, вытащила их из тумбочки и начала читать вслух. Сначала слушательниц было только трое, потом набилось целое купе. Девочки слушали, смеялись, восхищались Мишиным остроумием. Но несмотря на такой успех писем, Тося по-прежнему не отвечала на них. Ей и в голову не приходило, что Мише может, в конце концов, надоесть отправлять безответные послания. Она была самоуверенна, знала, что нравится мужчинам, и не сомневалась, что Миша и дальше будет писать.