Доктора флота - Евсей Баренбойм

В 1938 году по настоянию сына Геннадия купили небольшую яхту. Вскоре она стала семейным увлечением. Признанным рулевым был Геннадий. По воскресеньям совершали прогулки по Финскому заливу, устраивали привалы на берегу. Якимов на время даже забросил дачные дела…

Когда вечером он рассказал дочери о полученной телеграмме и о предстоящей поездке в Москву, она попросила:

— Отец, будь человеком, возьми меня с собой. Так хочется побывать в Москве.

— Не выдумывай, — строго сказал он. — Сейчас не время для увеселительных прогулок.

— Ну, папочка, — просила она. — Тебе не жаль оставлять меня здесь одну? Гена поправляется. Он вполне обойдется неделю без нас.

Якимов вздохнул. Он любил дочь. Она была чертовски похожа на свою беспутную мать.

— У тебя же занятия.

— Ну и что? Пропущу, потом догоню. Ты же меня знаешь. Я тебя никогда не подводила.

— Посмотрим, — сказал он, и Лина знала, что отец выбросил белый флаг.

Она тоже любила отца, хотя порой он бывал с нею строг, равнодушен к ее делам. Он никогда не интересовался, с кем она встречается, почему так поздно приходит домой. Мать же вечно надоедала ей советами, как одеться, причесаться, как вести себя с мальчиками. Уже в девятом классе Лина была убеждена, что знает все. Когда она слышала разговоры взрослых о любви, то снисходительно улыбалась. «Смешные, они думают, что понимают больше своих детей. Девушка должна выходить замуж за человека солидного, умного, старше ее, по крайней мере, лет на десять. Только тогда она будет жить интересно». Но все эти рассуждения были чисто теоретическими, потому что встречалась Лина со своими сверстниками, а тридцатилетних мужчин в глубине души считала стариками.

До сих пор, хоть и прошло четыре месяца с момента отъезда ребят на фронт, Лина не смогла разобраться в своих чувствах. Треугольнички от Паши и Алексея приходили довольно часто. Она ждала их с нетерпением, жадно читала, смеялась над шутками мальчишек. В одном из писем она спросила, не бывает ли им на фронте страшно, жутко, так, что мороз продирает по коже и волосы дыбом.

Паша ответил, как принято отвечать в таких случаях девушкам, что «больше смерти не бывать». Алексей же прислал большое, обстоятельное письмо. «Бывает очень страшно, — писал он. — Но, наверное, это естественно. Главное — уметь перебороть свой страх». Его письма были глубже, серьезнее, словно писал не двадцатилетний юноша, а взрослый мужчина. Письма Паши были веселые, легкомысленные. И все же, когда однажды пришли письма от обоих, Лина первым начала читать письмо Паши. Потом спохватилась, задумалась. «Вот он, ответ на вопрос, — решила она. — Сердце знает, чего хочет».

В конце ноября, когда под Сталинградом продолжались особо жестокие бои, Алексей и Павел, будто сговорившись, одновременно объяснились ей в любви. Лина запомнила эти места в письмах наизусть.

«Я заметил, что мне очень везет здесь, — писал Алексей своим крупным четким почерком. — Солдаты в моем взводе самые хорошие, командир роты великолепный парень. Теперь я понял, откуда это везение — потому что я люблю тебя!»

Паша писал иначе: «Недавно в палате мы показывали друг другу фотографии своих любимых. (В госпитале от скуки и не такую забаву придумаешь.) И знаешь — все единодушно решили, что ты самая красивая. Мне было очень приятно слышать это, хотя и без них я давно знал, что лучше тебя нет никого в целом мире».

На эти признания Лина не ответила.

— Папка, — спросила она, — что делать, если нравятся сразу два мальчика?

— Значит, не нравится ни один, — ответил Якимов.

— В том то и дело, что нравятся…

Вечером, когда она вернулась после занятий и ужинала, раздался телефонный звонок. Это был отец. Он звонил из лаборатории.

— Добрый вечер, малышка.

Ей сразу не понравился его голос — необычно громкий, жизнерадостно-бодрый, такой голос был у отца, когда он сообщил ей, что мать оставила их и уехала со своим режиссером в Сибирь и когда тяжело ранили Геннадия. Поэтому она сразу спросила:

— Что случилось, папа?

На другом конце провода отец немного замялся.

— Произошло маленькое осложнение. В общем, в Москву мы пока не едем.

— Почему?

— Ты спрашиваешь — почему? — отец явно выгадывал время. Врать для него всегда было делом мучительным ненавистным. — Обстоятельства складываются так, что мне придется полежать в госпитале.

— Ты заболел? — обеспокоенно спросила она.

— В некотором роде — да. — И, спохватившись, понимая, что дочь начнет волноваться, заговорил быстро, не давая ей вставить слово: — Ты же знаешь врачей. Они обожают делать из мухи слона. Ничего, мол, страшного, но нужно проверить и выяснить. — Сергей Сергеевич умолк, передохнул, сказал уже спокойнее: — В общем, хотят положить и обследовать.

Она почти все поняла. Такая история уже случалась с ним по войны в Ленинграде. Авария установки и отравление. Мама говорила, что в тот раз, к счастью, все обошлось благополучно. Папа пролежал в клинике два месяца и еще два месяца пробыл в санатории. Но обойдется ли сейчас?

Спросила как можно хладнокровнее:

— Куда тебя кладут?

— В клинику профессора Черняева в Академии. Можешь меня навестить, малышка. Если придешь, принеси, пожалуйста…

Перечисление предметов, которые следовало принести в госпиталь, Лина уже слушала вполуха, думая об одном — не сильно ли он отравился.

— Я буду у тебя через час, — сказала она и громко всхлипнула в трубку.

— Не реви, — строго сказал отец. — И приезжай. Только Геннадию пока ничего не говори.

— Ладно, — сказала она, уже взяв себя в руки. — Не маленькая.

Геннадий поправлялся медленно. Был худ, желтая кожа на лице легко собиралась в морщины, как у старика. Он быстро уставал. Любое известие, печальное или радостное, расстраивало его, и тогда по впалым щекам текли слезы. Но он уже гулял по госпитальному двору, обедал не в палате, а в столовой, занимался лечебной физкультурой. Врачи собирались перед Новым годом представить его на военно-врачебную комиссию и дать два месяца отпуска по болезни. Только после отпуска они обещали решить вопрос, что с ним делать дальше.

Свою молодую жену профессор Черняев любил нежно и трепетно. Два-три раза в день он запирался изнутри в кабинете и звонил Юле на кафедру анатомии. Телефон был далеко от лаборантской. Чтобы позвать Юлю, следовало спуститься со второго этажа на первый и пройти в самый конец длинного коридора. Пока Юля снимала халат, мыла руки и добегала до телефона, проходило почти десять минут. Все это время Александр Серафимович терпеливо ждал. Зато услышанный запыхавшийся от бега голос жены вознаграждал его сторицей. Он испытывал буквально физическую потребность слышать среди дня голос Юли, ее смех.

Его частые звонки вызывали у ироничного Черкасова-Дольского насмешливый комментарий:

— Благодаря в-вашему супругу, уважаемая Юлия Александровна (свою лаборантку Черкасов-Дольский теперь называл не Юленька, а исключительно Юлия Александровна), с-сотрудники нашей кафедры ежедневно з-занимаются физкультурой. Мы п-преисполнены признательности.

Юля рассказывала о его колкостях мужу, но Черняеву было все равно. Вся клиника знала, что если посреди дня кабинет шефа закрыт, беспокоить его ни в коем случае нельзя. Он звонит своему Рыжику. Александр Серафимович сильно изменился и внешне. Еще недавно, даже на хорошо знавших его людей, он производил впечатление человека вялого, сонного, только подрагивающие веки закрытых глаз да изредка задаваемые курсантам вопросы говорили, что он не дремлет на занятиях, а внимательно слушает. Теперь он ходил быстро, смешно подпрыгивая на ходу, перебивал ответы курсантов шутками, на лекциях мог рассказать анекдот и первым заразительно рассмеяться. На службу вместо форменного кителя надевал парадную тужурку с белоснежной сорочкой, на шинель прикрепил каракулевый воротник. Вечерами он терпеливо занимался с женой математикой, историей, иностранным языком. Он уговорил ее поступить в девятый класс вечерней школы и часто вместе с ней готовил уроки.

— Душа моя, ты даже не представляешь, какая ты способная, — говорил он, проверив решенные ею тригонометрические примеры и с восхищением глядя на жену. — Я мечтаю, чтобы ты стала врачом.

— А я не верю в это, — шептала она, поднимая голову от тетради и встряхивая рыжими волосами. — Юлька Пашинская — и врач… даже смешно.

— Ничего смешного. Ты будешь врачом обязательно.

И все же Юлька была несчастна в профессорском доме. Немало ночей она проплакала в темной холодной кухне, тайком встав с кровати, сидя за столом в наброшенной на сорочку шубе, сунув босые ноги в валенки.

Дочери Александра Серафимовича встретили ее недружелюбно, почти враждебно. Их откровенную неприязнь не могло смягчить ничто — ни заботы Юльки, ни долгие беседы и просьбы отца, ни даже его отчаяние. Неприязнь к Юльке была сильнее Нины и Зины. В Юльке их раздражало все — ее рыжие волосы, бутылочного цвета глаза, веснушки, смех, даже то, как она пела старинные романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Они были убеждены, что Юлька аферистка, ловкая змея, сумевшая соблазнить наивного, доверчивого отца, что она пробралась в их дом, в их известную профессорскую семью в корыстных целях, только ради наживы. И их долг перед покойной матерью любыми путями изгнать ее. Переубедить их было невозможно.