Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма - Ларисса Андерсен

Кто же был еще в немилости у Валерия? Да вот Наталья Ильина с матерью[154] — за «пробивность» натуры. Никак не угодишь! Одни перебиваются, другие перепиваются, третьи пробиваются. А нет — так сидят некультурно где-то в тайге с тиграми…

Это правда, что Наталья Ильина, приехав на родину, в энтузиазме новых начинаний, порядком обидела людей своего прошлого в книге «Возвращение», но, говорят, она теперь сама не может слышать об этой книге. Что ж, я верю. Опять же — люди меняются. Ее последние книги гораздо теплее, оценка более внимательна: не все вокруг беспросветные ничтожества, кое-какие погрешности можно и опустить. А что пишет она хорошо, об этом у нас с Валерием спору не было.

О впечатлениях спорить бесполезно: у каждого свое зеркало. И во всех зеркалах отражения одного и того же — получаются разные. И даже не всегда зависящие от симпатии или антипатии или отношений между людьми. Так, первые внешние впечатления от Лидии Хаиндровой у Валерия и у меня — совершенно разные, хотя и он, и я любили нашу «золотую Лидо». У Валерия: «…Хаиндрова оказалась красивой, очаровательной дамой… очень белая кожа… Облик барственный мягкий, полный доброжелательства». Мое впечатление: красивая, мягкая, доброжелательная — о да! Человек редкой доброты и чистоты сердца. Но никакой белокожей барственной дамы я никогда не видела. Скорее смуглый кавказский подросток – «абрек». Короткие темные кудри (даже, кажется, пушок на верхней губе), тоненькая, скромная. И поэтичная не только по внешности, но вся насквозь, вопреки теории Оскара Уайльда и Валерия Перелешина о том, что внешняя поэтичность всегда обратно пропорциональна внутренней. Конечно, удачная внешность, ладное здоровье могут отвлекать от вдумчивой работы, уводя на другое поле деятельности. Но не таких, как Лида. Кроме того, красивая внешность и поэтическая внешность – не одно и то же.

Нашего Николая Щеголева, думаю, ни один режиссер не взял бы на роль поэта: гладенький, бело-розовый, он скорее походил на благополучного купеческого сынка, который хорошо учится и выйдет «в люди». Но и Щеголева его хоть и не «поэтическая», но вполне удачная внешность никуда не уводила. Он даже пожертвовал своим уже далеко продвинутым музыкальным образованием — чтобы писать. А Валерий Перелешин, ни цветущий, как Щеголев, ни романтичный «брюнет», как Волин, — не удивил бы, по-моему, никого, сказав, что он — поэт. Я однажды присутствовала на его богослужении, когда он некоторое время был священником, — у него был необычайно проникно­венный и одухотворенный облик.

Туг опять придется повторить, на этот раз с сожалением, что люди меняются. Не думаю, что в то старое время Валерий был бы способен на такое глумливое описание промахов и слабостей — то ли созданных пересудами, то ли действительно случившихся, — своих бывших если и не друзей, то «подельников».

Мне очень жаль портить наши с ним многолетние добрые отношения, но я надеюсь, что мою критику его книга можно принять по-товарищески.

Нас осталось немного, и мы все раскиданы по разным странам и материкам. Одна за другой приходят печальные вести. Незадолго до смерти Ю.В. Крузенштерн, нашей Мэри, я получила от бывшей харбинки, поэтессы Елены Влади[155], живущей теперь в Ташкенте, адрес Владимира Померанцева, которого мы совсем потеряли. Я написала ему и получила ответ. Я так и не знаю, почему он молчал все эти годы. Судя по всему, он благополучно работал по художественной части (стихов не писал). Но с тех пор как умерла его жена Мирра, жизнь потеряла для него всякую привлекательность… Передавая приветы Мэри и Валерию, он прибавил, что, если не ответит на мое следующее письмо, значит, он уже «по ту сторону добра и зла». Его письмо и фотографию я отослала Мэри, так как она больше других о нем беспокоилась, но ответа от нее уже не было. Не последовало ответа и от Померанцева на мое следующее письмо.

Не так давно пришло письмо о смерти Таисии Павловны Жаспар — прелестной «фарфоровой Таис». Не хватает, чтобы мы, оставшиеся, переругались друг с другом в конце жизни!

Уважаемый д-р Хиндрикс, я понимаю, что Вас интересуют литературные произведения русских эмигрантов, но не их моральные качества и обиды. Я очень старалась не слишком «выходить из берегов» и намеренно пропускала многие подробности, чтобы получилось письмо, а не роман. Но Валерий Перелешин так задел меня за живое, что получилось не письмо, не мемуары, а некое назидательное послание. Все же посылаю его Вам, может быть, оно попадет в архив вместе с перелешинскими письмами, вместо того чтобы потеряться на французском чердаке, как и остальные мои бумаги.

С уважением и наилучшими пожеланиями

Ларисса Андерсен

ПИСЬМА К Л.Н. АНДЕРСЕН

М.С. Бибинов

30 октября 1981. Берлингейм (Такома)

Дорогая Ларисса, я готов орать ура! Мой оптимизм опять одержал победу над всеми сомнениями: получил-таки я Ваше долгожданное письмо. Да и не одно, а два. Хотели, значит, если почта подкузьмит, и не доставит письмо, то второе, хоть и коротенькое, даст мне знать, что Вы все-таки вспомнили больного редактора и захотели подкрепить его раскисающую от болезни сущность своим письмом, которого я очень ждал весь месяц, прошедший со дня получения того замечательного первого о Вашей одиссее. <…> А сегодня утром, в пятницу 30 октября, когда я только что помылся и вышел в брэкфаст-нук, Гутя уже сидела за новой пачкой писем и газет.

«Ну как, есть что-нибудь?» — это мой обычный первый вопрос утром, означающий, есть ли письма — ибо газеты всегда приходят вовремя и приносят неизменно кучу таких больших новостей, каждая из которых в обычное время давала бы темы для разговоров и размышлений на многие дни и недели, но теперь все эти новости валятся на нас в таком изобилии, что стали уж не столько волновать, сколько утомлять <…>.

Хочу Вас предупредить, что сегодняшнее мое письмо к Вам будет отличаться полным отсутствием дисциплины мысли. Несмотря на то что я, по словам Гути, очень заметно поправился, все же время от времени мысль на короткие периоды словно делает странные, заковыристые «сходы» с рельс <…>. Это последствие удара. У меня удар отразился на зрении, слухе и еще меньше, пожалуй, на способности ясно мыслить. Даже не «ясно», а по-прежнему быстро, мгновенно схватывать, запоминать и реагировать на все, что вижу и слышу. Но мыслю все-таки логично. Хотя <…>.

Чья это прелестная головка на марке из Иссанжо? Я несколько минут любовался ею. В ней и красота, и женственность, и смелость…

То есть все лучшее, что может «средний» мужчина вообразить и пожелать для себя. Только большой красоты не надо: мне всегда нравились не красивые, а то, что называется — симпатичные. Их не столько видишь, как чувствуешь. Бывают счастливые исключения, когда привлекательной внешностью обладают симпатичные девушки, а если они к тому же еще талантливы и остроумны… ну, тогда, держись, парниша! Или проще: сдавайся сразу. Встретишь такую, считай, что с тобой случился удар. Это и приятно, и страшно.

Но знаете что? Я хочу предложить Вам несколько необычный вид переписки: писать не по плану, писать, не стараясь быть рациональным, а так, как идет болтовня… Не знаю, получится ли что-нибудь из этой затеи. Но почему бы не попробовать?

Вполне возможно, что иной раз будет получаться и что-нибудь забавное <…>.

Спасибо за то, что сразу согласились ответить на мои вопросы. И даже уже ответили о Вашем папе. Я рад, что он, как и мой покойный отец, как я сам и два моих родных брата, как брат моей матери и большинство наших добрых знакомых — бывшие военные. <…>

А теперь еще одна просьба — познакомьте меня хоть немножко с Вашим мужем. Любит ли он искусство вообще и поэзию в частности? Или это более деловой человек, что в практической жизни, пожалуй, важнее даже музыки или поэзии. И еще: не стояла ли и не стоит ли между вами до сих пор разница в языке? Но… не слишком ли много я прошу? Не церемоньтесь со мной. Язык может быть препятствием. Но расстояние — еще большим. А как бы мы с Вами болтали, если бы Иссанжо и Такома были бы только через речку! Если бы да кабы! — как говорится, да во рту росли грибы. Я их и есть, и собирать в лесах очень любил, но было это очень-очень давно, трудно поверить: 70-75 лет тому назад. В лесах Смоленской губернии.

И еще, пожалуйста, не забудьте в письме рассказать, как Вы себя чувствуете после падения с лошади. Надеюсь, что без последствий, подобных Гутиным: она около 6 недель назад умудрилась так упасть, что сломала себе правую руку, обе кости, и вот еще до сих пор не снят гипс. Одним из результатов этой поломки и является моя теперешняя обязанность, правда добровольная, мыть посуду. Ну-с, кончаю с довольно глупой надеждой: может быть, мы еще встретимся. Чем черт не шутит?

А. Н. Вертинский