Царевна Софья - Евгений Карнович

День свадьбы, назначенный на начало июля, приближался. Василий, оседлав лошадь, поехал в село Погорелово, где, по словам тетки, мог купить все, что нужно для свадьбы. Приехав в село, он прежде всего отыскал священника. Не объявив ему своего имени и сказав, что он желает по некоторым причинам приехать из Москвы в село венчаться со своею невестою, Бурмистров спросил: можно ли будет обвенчать его без лишних свидетелей?

— А почему твоя милость так таится? Согласны ли родители на ваш брак?

— У меня родители давно скончались, а у невесты жива одна мать, она приедет вместе с нами. Нельзя ли, батюшка, сделать так, чтобы, кроме нас, никого не было в церкви?

— Гм! Это трудно. Надобно по крайней мере, чтоб приехало с вами несколько свидетелей, а то этак, пожалуй, и на родной обвенчаешь. Старинный знакомец мой, покойный отец Петр Смирнов, имел так было раз большие хлопоты.

— А, так ты был знаком с ним, батюшка?

— Как же! Я и до сих пор, как случится быть в Москве, навещаю старушку, вдову его. Жива ли она? Я ее года два не видал.

— Жива и здорова. Пожалуй, я ее попрошу приехать со мной.

— Хорошо, хорошо! Мне очень приятно будет с нею повидаться.

— Нельзя ли будет обвенчать меня попозже вечером или даже ночью?

— Ночью? Гм! А вдова-то Смирнова будет с вами?

— Будет.

— Ну ладно, если тебе так хочется. Но что это тебе вздумалось? Нет, тут что-то есть…

— После венца я тебе все объясню, батюшка.

— Ладно! Хорошо! А это что? — продолжал священник, увидев, что Бурмистров положил ему — на стол кожаный кошелек. — Нет, нет, я не возьму! После свадьбы, если ты захочешь чем-нибудь поблагодарить меня, я не откажусь: у меня большое семейство. А теперь я не приму ничего!

— Мне бы хотелось, батюшка, чтобы разговор наш остался между нами и…

— Обещаю тебе, что все останется в тайне. Только возьми назад свой подарок.

Бурмистров вынужден был взять назад кошелек и простился со священником. Выйдя на крыльцо, он удивленно застыл: лошадь, которая была привязана к перилам, исчезла, Думая, что она сорвалась и убежала, он вышел за ворота.

— Держи! Хватай его! — раздался крик. Толпа крестьян окружила Бурмистрова.

Не ожидая такого внезапного нападения, он не успел даже обнажить сабли, как его обезоружили и связали. В одном крестьянине узнал он переодетого десятника стрелецкого Титова полка. Десятник сел с ним вместе в телегу, стоявшую у ворот. Несколько конных стрельцов, переодетых в крестьянское платье, окружили их.

— Вези! — закричал ямщику десятник, и вскоре телега, сопровождаемая стрельцами, выехала из села на большую дорогу. Толпа любопытных смотрела им вслед.

— Куда это, кумушка, его повезли? — спросила одна поселянка у другой.

— Знать, в Москву.

— Зачем? Как его веревками-то, бедного, скрутили!

— Видно, он из Нарышкиных али изменник какой. Глядь, как скачут: пыль столбом!

— Жаль его, горемычного!

— И что его жалеть, кумушка, поделом вору и мука!

Часть третья

I

Солнце уже закатилось, когда Бурмистрова привезли в Москву. Телега остановилась в Китай-городе, близ Посольского двора, у большого дома, окруженного каменным забором. Ворота отворились, и телега через обширный двор подъехала к крыльцу.

— У себя ли боярин? — спросил десятник вышедшего на крыльцо слугу.

— Дома. У него в гостях Иван Михайлович с крестным сыном.

— Скажи князю, что мы поймали зверя. Спроси, куда его посадить.

Слуга побежал в комнаты и, вскоре возвратясь, сказал десятнику, что боярин с гостями ужинает и велел тотчас привести к нему пойманного. Четыре стрельца с обнаженными саблями и десятник ввели связанного Бурмистрова в столовую и остановились у дверей.

— Добро пожаловать! — сказал сидевший подле Милославского старик в боярском кафтане. Длинная седая борода, черные глаза, блестевшие из-под нахмуренных бровей, и лоб, покрытый морщинами, придавали лицу старика важность и суровость. Это был князь Иван Андреевич Хованский.

— Где ты поймал этого молодца? — спросил князь десятника.

— В селе Погорелово, верст за сорок от Москвы.

— Вот куда успел лыжи направить! Нет, голубчик, хоть бы ты ушел на дно морское, так я бы тебя и там отыскал. Ну что, Иван Михайлович, — продолжал Хованский, обратясь к Милославскому, — умею я держать слово? Уж коли я обещаю что-нибудь другу, так непременно исполню!

— Спасибо тебе, князь! — сказал. Милославский. — Царевна Софья Алексеевна будет тебе очень благодарна. — И тут же, повернувшись к Бурмистрову, спросил грозным голосом:

— Как смел ты украсть мою холопку? Отвечай, бездельник!

— Я не украл, а освободил несчастную девушку, закабаленную обманом.

Губы Милославского посинели и задрожали. Ударив кулаком по столу, он вскочил, хотел что-то сказать, но не смог, задохнувшись от ярости. Даже Лысков испугался и облил себе бороду пивом из поднесенной ко рту серебряной кружки.

— И полно, Иван Михайлович, гневаться, — сказал Хованский. — Дай срок, авось запоет другим голосом!

— Куда ты скрыл мою холопку? — вскричал Милославский. — Признавайся, а то хуже будет.

— Никакие мучения, — отвечал спокойно Бурмистров, — не испугают меня и не вынудят открыть убежище Натальи.

— Отведите его на Тюремный двор! — закричал Милославский. — Скажите, что я велел посадить его на цепь, за решетку! Я развяжу тебе язык!

Когда увели Бурмистрова, Милославский, обратясь к Лыскову, сказал:

— Напиши, Сидор, сегодня же доклад. Завтра утром поеду к царевне, буду просить ее, чтобы велела этому бунтовщику отрубить голову!

— Не лучше ли, Иван Михайлович, — сказал Хованский, — отправить его в Соловецкий монастырь? Там под стенами, слыхал я, есть такие подвалы, что и повернуться негде.

— Нет, Иван Андреевич, Оттуда можно убежать. Лучше разом дело кончить.

Простясь с Хованским., Милославский и Лысков отправились домой.

Через день, поздно вечером, Хованский получил следующую записку: «Боярин Иван Михайлович Милославский посылает к начальнику Стрелецкого приказа, боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому, стрелецкого пятисотенного Ваську Бурмистрова, которого за измену велено казнить. Так как завтра будет венчание обоих царей, то казнить, его в эту же ночь и не на площади, а где ты сам, князь, придумаешь. Июня 24 дня 7190 года».

В эту записку, была вложена другая. В ней было сказано: «Постарайся, любезный друг Иван Андреевич, выведать у Бурмистрова: где скрывается беглая моя холопка? Если он это скажет, то будет помилован и только выслан из Москвы в какой-нибудь дальний город. Обе эти записки возврати мне, когда встретимся».

— А. где арестант? — спросил Хованский у присланного гонца.

— Стоит на дворе со сторожами.

— Вели его привести сюда да позови ко мне моего дворецкого. Потом поезжай к боярину Ивану Михайловичу и скажи ему от меня, что все будет исполнено.

Гонец вышел, и вскоре в горницу ввели скованного Бурмистрова.

— Идите домой! — сказал Хованский сторожам. — Он останется здесь.

Оставшись наедине с Бурмистровым, князь спросил его:

— Не был ли родня тебе покойный Петр Бурмистров?

— Я сын его, — отвечал Василий.

— Сын? Жаль, что не в батюшку ты пошел! Я был с ним знаком.

Хованский прошел несколько раз взад и вперед по комнате.

— Что приказать изволишь? — спросил вошедший дворецкий Савельич, который отличался точностью в исполнении приказаний своего господина, длинным носом и способностью пить запоем две недели подряд, а иногда и более.

— Есть ли у меня в тюрьме место?

— Есть два, боярин. Одно в чулане, под лестницей, а другое на чердаке, где сидел недавно жилец Елизаров за то, что не снял на улице перед твоею милостью шапки.

— Отведи туда вот этого и ключ принеси ко мне.

— А цепи-то снять прикажешь?

— Нет, не снимай!

Дворецкий повел Бурмистрова к каменному, в два яруса, строению, которое примыкало к забору, окружавшему двор. Проходя по темному чердаку, Василий увидел справа и слева несколько обитых железом дверей, на которых висели большие замки; у одной из них дворецкий остановился, отворил ее и, введя Бурмистрова, запер. Осмотрев новое свое жилище, Василий при свете месяца, проникавшего сквозь железную решетку узкого окна, увидел у стены деревянную скамью и небольшой стол, на котором стояла глиняная кружка с водою и лежал кусок черствого хлеба. Сквозь покрытое пылью и паутиною стекло окна Василий рассмотрел длинную улицу, которая вела на Красную площадь, а вдали — Кремль и колокольню Ивана Великого; Усталость принудила Бурмистрова устало лечь на скамью и вскоре погрузиться в сон. За полчаса до полуночи, когда отдаленный колокол на Фроловской башне пробил третий час ночи, звон ключей у двери разбудил Василия. С фонарем в руке вошел к нему Хованский.