Механика вечности - Евгений Прошкин

Я встал на стреме у выезда под аркой, Петровичу же Колян приказал погулять в сторонке и постараться не упасть в обморок раньше времени. Не успел я докурить сигарету и до половины, как подкатил Николай и торопливо открыл мне дверь. Ли-манский сидел сзади ни жив ни мертв.

Двор к свершившемуся преступлению отнесся спокойно. Три бабульки, лопотавшие на лавочке, смотрели на нас с потаенным одобрением — видно, хозяин «Волги» был у них не в чести. Только дедок с самодельной клюкой и юбилейной медалькой на синем пиджаке внутренне возражал против произвола, но протест бушевал в нем так смирно, что остался практически незамеченным.

— Ты, Петрович, пригнись, — посоветовал Куцапов. — Такой пассажир, как ты, хуже кишок на капоте. Настоящее искусство не в том, чтобы украсть, а в том, чтоб не поймали.

По городу Николай ехал аккуратно: вперед не лез, правил не нарушал. Один раз он попытался у меня узнать, нельзя ли объехать Таганку, уж больно там гнусный перекресток, но услышав, что я садился за руль три раза в жизни, ухмыльнулся:

— И этот засранец летал на моей ласточке! Теперь понятно, почему ты разбился. Куда хоть ездил-то?

— Позже расскажу.

Мне было не до бесед. Я зорко оглядывал окрестности в поисках погон, фуражек и прочих атрибутов власти. На мне лежала ответственность за эвакуацию группы в случае, если те же фуражки или погоны заинтересуются нашей машиной. После долгих сомнений я выставил на табло семнадцатое июля, то есть вчера. Если придется бежать, то лучше остаться здесь. Нынешний девяносто восьмой, пустой и безымянный, все-таки был предпочтительнее любого другого года. Неуклюжие милиционеры, приседающие, словно девицы, перед каждой дорогой тачкой, — это бесспорная мерзость. Однако броневики с буквами «UN» на московских улицах — мерзость более обидная.

Бежать не пришлось. Куцапов продемонстрировал максимум лояльности к правилам дорожного движения и, как ни странно, изрядную выдержку.

На выезде из Москвы проверяли документы. У поста ГАИ выстроился хвост, впрочем, небольшой: в этот час основная масса направлялась в город. Двое инспекторов, отягощенных бронежилетами, барабанили в окна и подставляли руку ладонью вверх, в которую незамедлительно вкладывались права .и техпаспорт. Гаишники подходили не к каждой машине, видимо, у них был приказ интересоваться только определенными марками, а может, они просто ленились.

Потные, неподвижные, мы сидели и напряженно ждали своей очереди. Лиманский сзади выпрямился и малодушно прикрыл глаза. Вспомнив хитрость Ксении, я сунул дырокол в рукав и нащупал широкую кнопку. Николай положил пистолет под сиденье, но сначала он зачем-то снял его с предохранителя. Воспротивиться этому у меня не хватило силы воли, к тому же было слишком поздно. Инспектор вплотную подошел к нашей «Волге» и отвел руку, намереваясь постучаться, но в этот момент его окликнул напарник. О чем они говорили, я не слышал, Но диалог продолжался не меньше минуты. Мы зачарованно следили за толстым скрюченным пальцем в пяти сантиметрах от стекла и думали об одном и том же: пронесет — не пронесет.

Инспектор все-таки постучал — так, что не подчиниться означало бы объявить войну всей московской ГАИ. Куцапов выдохнул и медленно опустил стекло.

— Здорово, — сказал инспектор, и мне почудилось, что в его приветствии кроется нечто большее, чем обычная милицейская фамильярность.

— Здрасьте, — обронил Николай.

— Ты чего, Колян, с перепоя?

Лиманский на заднем сиденье подпрыгнул, а Куцапов непроизвольно потянулся к пистолету, но инспектор не собирался требовать водительское удостоверение — опершись на крышу, он наклонился и простер в окно руку. Николай озадаченно ее пожал и произнес:

— Вот, с корефанами едем. По делам.

— Вижу, что не с телками, — рискованно пошутил милиционер. — Где такую рухлядь откопал? Или маскируешься?

— Вроде того, — брякнул Куцапов.

— Ладно, некогда мне. Лазутчиков ищем, понял? Иностранных. — Инспектор рассмеялся и отклеился от машины. — Давно не звонил. Телефон помнишь?

— Записан где-то.

— Ну, счастливо.

— Бывает такое? — воскликнул Куцапов уже на Кольцевой.

— Не бывает, — категорично возразил Лиманский.

— У меня в девяносто восьмом много дружков было, всех и не упомнишь.

— Как он тебя узнал? Ты же на тридцать лет старше.

— Точно, — растерялся Колян. — Петрович, меня эти непонятки просто убивают.

Мы свернули на какую-то дорогу местного значения, находившуюся вдали от шоссе. Это был тот самый путь, что вел от бункера к парому. Я невольно оглянулся — сразу после Кольцевой начиналась стена одинаковых домов. Это они превратятся в опаленный холм, на который с таким трудом забирался шестиколесный автобус Коня. Правее башен — захламленная степь. Жилищный кризис двадцать первого века не позволит ей пустовать долго, и все пространство в округе покроется коростой безвкусных, но рентабельных зданий — будущих братских могил.

Прежде чем мотор стал глохнуть, мы пролетели несколько километров. Еще метров триста машина прокатилась по инерции. Куцапов съехал на обочину и остановил «Волгу» у самой канавы.

Мы зашли в лес и побрели вдоль дороги. После городской суматохи это доставляло большое удовольствие. Идти было трудно: мешали кусты и горбатые корни деревьев, с травы еще не испарилась утренняя роса, однако на асфальт не тянуло. Мы вернемся в мертвую пустыню, спустимся в пропитанный керосином бункер, и роса на брюках, несколько травинок, прилипших к ботинкам, будут как привет от одного мира другому. Там тоже полно травы, но она видела гибель человечества, в ее фенотипе навечно закодированы воспоминания о взорвавшихся солнцах и черных дождях.

Скоро, гораздо раньше, чем я думал, возникло и поле, наискосок от которого стояли две бытовки, чудно названные паромом. Домиков мы не видели: с проселочной дорогой закруглялась и густая осиновая посадка, скрывавшая за своей пестротой даже яркое небо.

Колея круто и неожиданно вильнула к дачам, а рощица оборвалась, как недопетая песня, и вместе с ней оборвалось что-то в груди. Вагончики были сожжены — не то чтобы дотла, но примерно до такого состояния, в котором я их впервые увидел в две тысячи тридцать восьмом. Огонь скорее всего погас сам — если б его тушили, то со стен смыли бы всю золу. Бытовки стояли не обугленные, а какие-то свинцовые, будто о них почесалась большая линяющая кошка.

— Недавно горело, — сказал Николай, загребая ногой пушистый пепел. — Вчера или, может, позавчера.

— Пузырь! — вспомнил Петрович. — С ним-то что?

Мы зашли в паром. Неизвестно, что нами руководило, лично я просто знал, что так надо. Раз паром существует, нужно им пользоваться. Мы боялись замараться о стены, и от этого помещение казалось тесным и особенно неуютным. Под ногами вздымались облачка серой пыли, над головой наметилась прореха, которая спустя сорок лет разойдется до огромной дыры. На полу проклюнутся больные растения, и в окно, которое к тому времени растеряет последние осколки стекла, вылезет бурьян.