Человек с яйцом - Лев Данилкин

Он наведывается в «салон» режиссера театра Ермоловой Марка Комиссаржевского, которому написал пьесу о Даманском. У Комиссаржевского был респектабельный дом на Сретенке — «чисто еврейский дом: жена-актриса, там собирался весь еврейский бомонд, приходил Утесов», «рафинированная среда еврейских интеллектуалов». Комиссаржевский был заинтригован Прохановым, пришельцем из другого яркого мира, ввел его в свой круг, интересовался его увлечениями — православием, фольклором. Проханов к этой дружбе относился с некоторой сдержанностью — «я был разведчиком из другого мира в его мир» — но они бывали друг у друга в гостях, их жены общались.

Новоиспеченный член Союза писателей. Рисунок А. Болотникова.

Он завораживал интеллигентскую публику байками из жизни лесников, саркастическими замечаниями, метафорами, способностью философствовать в режиме реального времени. Вступив в Союз писателей, он активно воспользовался правом выступать в писательской среде. Однажды, году в 73-м, на какой-то писательской конференции, он зачитал с трибуны свое эссе, написанное по мотивам книги американского политолога и футуролога Тоффлера — нечто о модели поведения личности в обществе вообще и в советской системе в частности. Предполагалось, что писателям, интеллектуалам с лицензиями, будет интересно выслушать это, но на самом деле идея выступить оказалась весьма эксцентричным поступком: на встрече, где писатели интригуют, борются за литфондовские путевки, премии, устраивают склоки, он стал делиться с ними своими открытиями в области феноменологии поведения. На него зашикали, начали захлопывать, особенно неистовствовала Майя Ганина и ее муж Юрий Сбитнев, оба русопяты-почвенники, они начали орать: «Говори по-русски!» Он клял себя на чем свет стоит (не зная броду, не суйся в воду), но не повел бровью и дочитал свое сообщение. Двадцать лет спустя супруги Ганины, израненные ельцинским режимом, приползут к нему в «День» зализывать раны. Еще на каком-то помпезном цэдээловском вечере он на вопрос ведущего, кто из писателей повлиял на него в наибольшей степени, брякнул: «Набоков». Вечером ему позвонил критик Феликс Кузнецов, который едва ли не поседел от этой реплики: «Как же ты мог? Ты ведь не считаешь, что Набоков на тебя повлиял больше, чем деревенщики?!»

Гибель героя в финале «Вечернего гуся», второй повести из его первой книги «Иду в путь мой», неслучайна. «Мне кажется, она завершает собой очень важную, наивную часть вашей жизни, — говорит в „Надписи“ одна из читательниц Коробейникову. — И вы прощаетесь с ней». Действительно, первая книга воспринималась как итог определенного этапа, точно такую же вторую нельзя было писать. Уйти из деревни по-английски, однако, ему не хватает сил: через год, в 1972-м, он компилирует свои очерки за последние пару лет и отправляет в печать еще одну, в шестьдесят страниц, книжечку — «Неопалимый цвет», в мышиной серии «Письма из деревни».

На обложечной фотографии мы видим молодого человека, похожего на десантника, переодетого в хиппи: на нем белая, в цветочках, русская рубаха, скроенная, как утверждает Проханов, из старинных мордовских холстов, расшитых его женой флористическим орнаментом по оригинальным рисункам, он в самом деле несколько раз щеголял в ней, в Москве, разумеется. Этот сельскомолодежный франт чинно заливает о своих этнографических экспедициях («который год я брожу по деревням», «я жил у поморов», «однажды в омских лесах я набрел на деревню»), грамотно имитирует задушевную интонацию: «вы потолкуйте с здешними тружениками» — и не стесняется републиковать в отдельной книге фразы вроде «от того, какую закваску получит сегодня ученик средней школы, зависит его дальнейшая способность получать образование…» Автор, задающийся вопросом, «каков он, сегодняшний герой деревни?», продолжает жестко эксплуатировать тему синтеза двух культурных волн — крестьянской духовности и городской «итээровской» индустриализации: «в тайге сидит вчерашний кержак перед телевизором системы „Орбита“ и смотрит стыковку космических кораблей». В сущности, «письма из» почтенный жанр, да и интенсивно, с огоньком изложенные соображения Проханова, касающиеся народной песни, игрушки, ремесла, скульптур Цаплина и книжных иллюстраций Мавриной небезынтересны, но, по правде сказать, все эти републикованные «Балалайки» и «Ярмарки» несколько уже напоминают автопародию: ресурс этого его деревенско-задушевного стиля 60-х явно выработан, пора было если не экспериментировать с формой, то закачивать новый материал.

Обеднение этого рудника, впрочем, было его внутренней проблемой; посторонние наблюдатели могут различить лишь сигналы успеха. Печь поехала: книга, а тем более две-три, была скоростным лифтом, поднимавшим человека в социальной иерархии. Он получал возможность посещать ЦДЛ, требовать профсоюзные путевки со скидками, а главное, обзаводился индульгенцией на вольную жизнь, охранной грамотой против обвинений в тунеядстве, в сущности, единственное, что от него требовалось, — время от времени являться к окошечку с надписью «Касса», чтобы расписаться в ведомости за гонорар и предоставить новые рукописи. Ну еще, пожалуй, поддерживать хорошие отношения с редакторами, принимать участие в писательской общественной жизни: ездить в командировки, ходить на собрания и пару раз в год появляться на субботнике, за московской писательской организацией, кстати, была закреплена территория Зоопарка, поэтому каждое 22 апреля слоны, кенгуру и ламы могли попросить автограф у самых ярких литераторов эпохи.

Один из самых выдающихся советских трэйнспоттеров, он был эксцентриком не только на публике, но и в быту. С подачи отца Льва он увлекается «всеохватной йогой». По Москве ходили замусоленные ксерокопии книги «йога Рамачараки», на самом деле американца конца XIX века Аткинсона, эксперта по дешевому эзотеризму, поразившие его «метафизической задачей раздвоения личности». Что вы имеете в виду? «Джани-йога предполагала выделение из личности субстрата, который не подвластен превращениям земным. Одна часть „Я“ остается, тебя могут сжечь, пытать, ты можешь грешить, тебя могут терзать… Другая часть „Я“, астральная, может наблюдать за всем этим, оставаться свободной от трансформации жизни». Нечто подобное он проделал в «Политологе», где разделил себя на Проханова и Стрижайло: первый остался свободным, а второй был отдан на растерзание демонам жизни.

Погружение в эстетику нью-эйджа, изводом которой, по сути, была и его первая книга, и весь этот эпизод с лопасненским ангелом, достигло угрожающих масштабов к лету 1972 года. Он чуть ли не целыми днями простаивал на голове, читал Евангелия, задыхаясь от дыма горящих шатурских болот, трусил по утрам по ул. Губкина, записался в бассейн в Люблино, где познакомился с группой эзотериков, читавших книгу Брэга по диетологии, и обсуждал с ними античную философию. Вступление в этот клуб софистов стоило ему всего гардероба, потому что он стал пить только дождевую воду, ел исключительно салаты и орехи и «сбросил примерно сто килограммов»: «я был как шпага».