Евпраксия - Павел Загребельный

Матильда вышла замуж за барона Годфри, но брак этот выглядел весьма странно: Годфри сидел в своих ломбардских имениях, не испытывая никакого желания переправляться через реку По, графиня же Тосканская принимала в Каноссе папу Гильдебранда, и вся Европа гудела слухами об их таинственных ночных встречах. Невысокий папа и маленькая чернявая графиня. Папа требовал неукоснительного соблюдения целибата(*) для всех священников своей церкви и - открыто пребывал в окруженном тройными стенами замке с женщиной. Она же вскоре стала вдовой, так как барон Годфри незаметно умер где-то в своих владениях, тем самым еще и еще преумножив богатства Матильды.

Трудно даже сказать: кто кого приблизил к себе - папа Матильду или Матильда папу. Одаренная умом и хитростью, женщина знает, что зачастую лучше быть посредницей, нежели повелительницей, на которую неминуемо ложится бремя ответственности. Матильда без конца повторяла: "Мы со святейшим папой", "Святейший папа велел передать", "Святейший папа считает..." Могла вкладывать в эти свои заявления что угодно, и все они шли как бы от самого папы. Могла за счет папы быть властной, неуступчивой, жестокой или - милосердной, в зависимости от нужд и обстоятельств. В январе 1077-го Матильда в Каноссе была свидетельницей унизительного покаяния императора Генриха. Делала вид, что сочувствует императору, хлопотала перед папой о прощении императора, хотя сама же и привела Генриха в Каноссу, мстя за обиды, причиненные ей и ее роду еще ее отцом.

(В рукописи Доницо есть миниатюра: Генрих стоит на коленях перед Матильдой, величественно восседающей на высоком графском троне. Золота живописец положил на Генриха и Матильду поровну, зато императора обделил багрянцем, весь его отдав графине.)

Не растерялась Матильда и после смерти Гильдебранда. Поддерживала его преемника Виктора, потом - Урбана, которого подговорила начать войну против императора. Вышла замуж за баварского герцога Вельфа, подняла всех недовольных германских князей, не испугали ее и военные успехи Генриха, который привел в Италию огромное войско и захватил множество городов и замков. Да, он взял Мантую, Пизу, Лукку, разорял и грабил Матильдино добро. Тем неизбежней должно было быть наказание!

Матильда через своих лазутчиков следила за каждым поступком, каждым шагом Генриха. Стоило обиженному безосновательными подозрениями императора Конраду только выехать из Вероны, как его отыскали посланцы Матильды, а когда настигла его и взяла в плен снаряженная отцом погоня, освободили Конрада опять-таки люди Матильды и Вельфа, пышными почестями встретили в Каноссе и вскоре, с благословения самого папы Урбана, возвели в сан короля Италии в Милане.

Сын пошел против отца. Теперь у папской (собственно, Матильдиной) стороны появился глава, провозглашенный публично королем страны, которую хотел подчинить себе германский властитель. Генрих сразу ощутил результаты этого хитрого шага Матильды с коронованием Конрада - от императора отпадали город за городом, замок за замком, ему изменяли, от него бежали князья светские и духовные, италийские и германские, он вынужден был отступать, хитрить, маневрировать, уже не сиделось ему спокойно и беззаботно в Вероне, а должно было снова, как в молодости, мчаться, сражаться, выбиваться из сил.

Евпраксия сидела в башне. Ее почти забыл император, но о ней не забыла Матильда. Она-то хорошо понимала, какой силой может обернуться против Генриха союз таких двух женщин, как она сама и молодая непримиримая императрица.

И маленькая чернявая графиня начинает готовить такой союз. Она заботится не о Евпраксии, ею руководит все та же ненависть к императору.

Он упрямо отказывал жене в праве снарядить посольство в Киев? Хорошо, она пошлет к князю Всеволоду своих людей с дарами и вестями о дочери и получит вести оттуда.

Он заточил, императрицу в каменной башне, спрятал молодую женщину от взоров мира, окружил стеной молчания, так что никто уж, как ему кажется, и не знает, жива она или мертва? Пусть думает так. Она, Матильда, освободит императрицу, даже если б для этого пришлось разрушить башни половины Италии!

Негоже, когда  т а к и е  две женщины разъединены! Особенно когда живут почти рядом, друг с другом, в одной и той же земле...

Так переплетаются жизненные пути чужих друг другу людей.

И, право, неизвестно еще, не послал ли бы в крестовый поход Бернард Клервосский сына Евпраксии, если бы тот не умер в день своего рождения, а выжил бы и стал императором, королем или просто обладателем рыцарских шпор...

СОКОЛИНАЯ БАШНЯ

Хмурая зима оголила деревья, обнажила землю, била в камень холодной пронзительностью ветров, от которых содрогалась и стонала башня. Спасал огонь, который разводила в каменной печи Вильтруд, принося дрова из башни кнехтов; там-то было все: вино, жирная еда, топливо, оружие, пьяные возгласы, хохот, сладкий сон, бездумность и беззаботность. Но дрова, откуда их ни принеси, горят и согревают одинаково, весело потрескивает огонь, теплый дым налолняет помещение, напоминая дым лесных костров и вновь вызывая воспоминания обо всем утраченном. Всматриваясь в пламя, Евпраксия почему-то припомнила, как еще маленькой, в Переяславе, повез ее кто-то (забыла - кто) на сбор калины. Ехали долго по густым травам; от быстрых конских копыт трава стелилась назад, против движения, а следы пеших приминали ее низко и вдоль по ходу идущих. В перелесках уже падали листья. Средь зелени деревьев краснело, будто лисицы, побитые удачным ловом. Калина росла в низине, у речки. Пока маленькая Евпраксия и сопровождающие княжну добрались туда, женщины уже начали ломать калину, вязать ее в пучочки, наполнять широкие лозяные корзинки спелыми красными ягодами, - и женщины были калиново-спелые, и песни их затаенно-греховные, полные лукавых намеков на что-то тревожное и пьянящее. Тогда Евпраксия, конечно, ничего еще не могла понять, теперь осталось ей одно воспоминание, вызванное зажатым в камень пламенем, красным, как далекая калина детства.

Зима неприветливостью своей помогала легче сносить неволю, на время забывать о ней, хотя бы в те часы, когда огонь в печи затухал, особенно в утренние, холодные, проникнутые ожиданием тепла, когда серым пеплом подернулись угли в печи, стылый камень вызывал знобкость, из-под мехового покрывала страшно было высунуть нос. Евпраксия в эти часы не думала ни о чем, кроме тепла, нетерпеливо ждала появления Вильтруд, предвкушая миг, когда снова в печке загудит пламя, и теплые волны коснутся ее лица, и башня наполнится жизнью и надеждой.

Времена года в этой местности словно сливались, не было ни весны, ни осени, - бесконечное лето с однообразием зноя и недолгая зима, которая, казалось бы, должна пугать заточенных угрозой холодов, а на самом деле несла им облегчение; когда человек погружается в простейшие хлопоты, заботится о потребностях только своего тела, тогда изболевшаяся душа получает передышку и силы вливаются в нее, как весенние соки в живое буйное дерево.

Зима утопала здесь в потоках холодной воды; непривычное для северян обилие дождей зимой невольно наталкивало Евпраксию на воспоминание давно уже вроде и забытого рассказа Журины. Мол, дожди пускает глухой ангел. Бог ему говорит: "Иди туда, где черно", а он, не расслышав, падает дождем "где вчера". Бог: "Иди туда, где просят", а тот сыплет "где косят". Бог: "Иди, где ждут", а тот льет "где жнут".

Видно, этот чудной глухой ангел, заливший рождество потоками дождя, пригнал в Верону и Генриха с его пристяжным папой Климентом.

Император, выказывая почтение к церкви, торжественно сделал крупные вклады в два веронских аббатства в память своих родных и покойной императрицы Берты. О живой было забыто. Правда, барон Заубуш по велению императора проверил стражу, побывал даже в Башне Пьяного Кентавра, но наверх не поднялся, - когда перепуганная Вильтруд прибежала к Евпраксии с вестью, что в башне появился страшный одноногий барон, императрица послала ее вниз предупредить Заубуша, чтобы тот не смел появляться пред нею.

Девушка скатилась по ступенькам и чуть не упала на Заубуша, стоявшего внизу. Барон не удивился, не растерялся, - подхватил девушку, прижал к себе и, не дав раскрыть рта, произнес загадочно-приглушенным голосом:

- Напрасно бегала наверх. Не к императрице пришел - к тебе.

- Ко мне?

- Тише. Никто на свете не должен о том знать.

- Тогда как же? Меня убьют!

- Будешь жить, глупая! Еще как будешь жить! Будешь благодарить старого Заубуша...

Евпраксия ничего не знала об этом разговоре. Да и что ей до земных страстей? Гордая душа приспособилась к уединенности, к полной оторванности от обыденной жизни, которая текла внизу и которая не пополняла ни ее знаний, ни сил, ведь Евпраксию питал какой-то иной, таинственный запас душевных сил, неисчерпаемый, если судить по тому, сколько уже смогла она просидеть в башне.