Избранное - Уильям Фолкнер

— Неправда, они у тебя есть, — сказала мисс Дженни. — Вчера я заказала тебе башмаки, и у тебя осталось полдоллара.

Саймон с обидой и изумлением глянул на нее.

— Отдай им деньги, — приказал старый Баярд.

Саймон медленно сунул руку в карман, вытащил полдоллара и стал медленно вертеть монету на ладони.

— А вдруг эти деньги мне понадобятся, полковник, — возразил он. — Уж их-то они могли бы мне оставить.

— Отдай им деньги! По-моему, ты можешь уплатить хотя бы эти сорок центов! — проревел старый Баярд.

Саймон нехотя поднялся, и проповедник подошел к нему.

— А где же десять центов сдачи? — спросил Саймон и не расставался со своей монетой до тех пор, пока ему не вручили две монеты по пять центов. После этого комитет удалился.

— Ну а теперь говори, куда ты девал эти деньги, — сказал старый Баярд.

— Дело было так, сэр, — с готовностью начал Саймон. — Я отдал эти деньги взаймы.

Мисс Дженни встала.

— О господи, опять все сначала! — проговорила она уходя. Сидя у освещенного солнцем окна своей комнаты, она еще долго слышала, как в дремотном субботнем воздухе то поднимался, то снова затихал яростный рев старого Баярда и мягкий, вкрадчивый голос Саймона.

В саду оставалась еще одна роза, одна-единственная роза. Она продолжала цвести в эти безотрадные дни позднего лета, и, хотя виргинская хурма давно уже вывесила свои миниатюрные солнца на украшенных фестонами ветвях, между тем как амбровое дерево, клен и гикори уже две недели красовались в золотисто-алом уборе, хотя мороз уже дважды обводил своим белым карандашом травинки, среди которых, подобно восьмидесятилетним старцам, сидели на корточках деды кузнечиков, а солнечные полдни благоухали ромашкой, она все еще цвела — перезрелая, величественно яркая, как угасающая бутафорская звезда. Эти дни мисс Дженни работала в саду, надев теплый свитер, и в ее запачканной землею перчатке поблескивал садовый совок.

— Эта роза похожа на некоторых моих знакомых женщин, — сказала она. — Она просто не умеет вовремя отойти на задний план и сделаться бабушкой.

— Пусть она до конца использует лето, — сказала Нарцисса. На ней было темное шерстяное платье, она тоже держала в руках совок и безмятежно плелась вслед за порывистой, нетерпеливо ворчащей мисс Дженни, не делая ровно ничего. Меньше чем ничего, меньше чем даже Айсом, потому что она деморализовала Айсома, который тотчас же молча присягнул на верность бездеятельному левому крылу. — Она тоже имеет право на лето.

— Некоторые люди не понимают, что лету тоже приходит конец, — отозвалась мисс Дженни. — Бабье лето не оправдание для тех старух, которые пытаются молодиться.

— Но ведь это еще не старость.

— Возможно. Когда-нибудь ты сама убедишься.

— Ах, когда-нибудь. Я пока еще не готова стать бабушкой.

— Однако ты уже на верном пути. — Мисс Дженни осторожным и точным движением выкопала совком луковицу тюльпана, очистила корни от налипших комков земли и продолжала: — Баярдов у нас в роду было более чем достаточно. Пожалуй, на этот раз можно назвать его Джоном.

— Вы так думаете?

— Да, — сказала мисс Дженни. — Мы назовем его Джоном. Эй, Айсом!

Хлопкоочистительная машина работала уже целый месяц, загруженная хлопком с полей Сарторисов, а также плантаторов с другого конца долины и разбросанных по склонам холмов участков мелких издольщиков. Свою землю Сарторисы сдавали в аренду за долю урожая. Большинство арендаторов уже собрали свой хлопок и позднюю кукурузу, и вечерами, когда безветренный воздух бабьего лета был напоен острой, как запах осеннего дыма, древней печалью, Баярд с Нарциссой ездили на опушку леса к ручью, куда негры свозили тростник и где они гнали из сорго свой общий запас патоки на зиму. Один из негров — своего рода патриарх среди арендаторов — владел прессом и мулом, который приводил в движение пресс. Этот негр перемалывал тростник и наблюдал за варкой сока, взимая в свою пользу десятую часть, и, когда Баярд с Нарциссой подъезжали, мул его медленно и терпеливо тащился по кругу, с хрустом давя ногами пересохшую сердцевину тростника, а один из внуков патриарха закладывал тростник в дробилку.

Мул все ходил и ходил по кругу, осторожно ступая узкими, как у оленя, копытами по скрипучему тростнику; шея его, подобно куску резинового шланга, послушно изгибалась в хомуте, стертые, изъязвленные бока поднимались и опускались, уши безжизненно свисали, и, прикрыв бледными веками злобные глаза, он, казалось, дремал, усыпленный собственным монотонным движением. Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей давным-давно следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга. Именно он, больше чем какой-либо иной одушевленный или неодушевленный предмет, благодаря полному равнодушию к окружающей жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой повседневной озабоченности сохранил неизменную верность этой земле, когда все остальное дрогнуло под натиском безжалостной колесницы обстоятельств; именно он вызволил поверженный Юг из-под железной пяты Реконструкции и снова преподал ему уроки гордости через смирение и мужество, через преодоление невзгод; именно он совершил почти невозможное в безнадежной борьбе с неизмеримо превосходящими силами благодаря одному только мстительному долготерпенью. Ни на отца, ни на мать он не похож, сыновей и дочерей у него нет и никогда не будет, он мстителен и терпелив (всем известно, что он готов покорно и терпеливо работать на вас десять лет подряд ради удовольствия единожды лягнуть вас ногой); одинок, но не горд, самостоятелен, но не тщеславен, и голос его — это насмешка над самим собой. Отщепенец и пария, он не имеет ни друга, ни жены, ни возлюбленной, обреченный на безбрачие, он неуязвим, и нет для него ни столпа, ни пещеры в пустыне; его не осаждают соблазны, не терзают сны и не утешают виденья; вера, надежда и милосердие не его удел. Мизантроп, он без всякой награды шесть дней в неделю работает на существо, которое он ненавидит, прикованный цепями к другому существу, которое он презирает, и проводит седьмой день, пиная ногами себе подобных и получая в свою очередь пинки от них. Не понятый даже погонщиком-негром, существом, чьи побуждения и умственная деятельность так разительно сходны с его собственными, он совершает чуждые своей природе поступки в чужой для себя среде; он находит пищу не только для жизненного пути, но для всей формы поведения, и, наконец, все наследие этого кроткого существа вместе с его душою отбирают у него и на фабрике варят из них клей. Уродливый, неутомимый и упрямый, он не доступен уговорам, льстивым посулам и обещаниям; он выполняет свои однообразные обязанности, не жалуясь и не получая в награду ничего, кроме побоев. Живого, его волокут по земле как предмет всеобщего презренья, умершему, ему не оказывают почестей, и вот, невоспетый и неоплаканный, он выбеливает свои оскверненные кости среди заржавленных жестянок, битой посуды и изношенных автомобильных покрышек на склонах пустынных холмов, не ведая о том, что плоть его возносится в голубизну небес в зобу у хищного стервятника.

Когда они приближались, до них прежде всего доносился скрежет и завывание дробилки, а если ветер дул в их сторону — острый, тонкий, волнующий запах брожения и кипящей патоки. Баярд любил этот запах, и они подъезжали поближе и ненадолго останавливались, и парень, закладывая тростник в дробилку, украдкой наблюдал за ними, пока они смотрели на терпеливого мула и на старика, склонившегося над бурлящим котлом. Иногда Баярд подходил к нему побеседовать, а Нарцисса оставалась в автомобиле, окутанная ароматами осеннего созреванья и их неуловимой глубокою грустью, и тогда взгляд ее задумчиво останавливался на высоком, худощавом, трагически юном Баярде и сгорбленном от старости негре, и незаметно для мужа она обволакивала его безмятежно спокойными волнами своей привязанности.

Потом Баярд приходил и садился с ней рядом, и она касалась рукой его грубой одежды так легко, что он этого даже не чувствовал, и они возвращались обратно по заросшей неровной дороге, окаймленной трепещущим лесом, и вот уже скоро, за поворотом, над белыми акациями и дубами, огромный, простой и неизменный, возникал старинный белый дом, а над последней линией холмов на самом горизонте зрелый, словно сыр, поднимался оранжевый диск осенней луны.

Иногда они возвращались совсем затемно. Пресс уже стоял, и его длинное неподвижное плечо пересекало освещенный огнями пейзаж. Мул жевал жвачку в конюшне, или топтался, обнюхивая пустую кормушку, или дремал стоя, не ведая о завтрашнем дне, а на фоне костра мелькало множество теней. Здесь теперь были в сборе все негры — женщины и старики сидели на хрустящих подстилках из тростника вокруг огня, в который кто-нибудь подбрасывал раздавленные стебли, пока языки пламени бешено не взмывали к верхушкам деревьев, золотя и без того сверкающие золотом листья; а юноши, девушки и дети сидели на корточках и, притихшие, словно зверушки, молчаливо смотрели в огонь. Иногда они начинали петь, выводя дрожащие бессловесные мелодии, в которых жалобный минор сливался с мягкими басами в стародавнем и печальном ожиданье, и их сосредоточенные темные лица с неподвижно застывшими губами медленно склонялись к костру.