Отец - Георгий Шолохов-Синявский

Луна светила неистово, лица девчат казались высеченными из белорозового мрамора, а глаза, казавшиеся у всех черными, как уголь, блестели, точно светлячки в темной траве. Все девушки казались мне прекрасными, ленты вокруг их голов развевались, мониста переливались разноцветными огоньками, а косы спадали ниже пояса, извивались, как живые…

Среди девчат я увидел и Килину. С того времени как увезли из хутора Куприянова, прошло два года, после нервной горячки она оправилась, но была бледна, задумчива и в сравнении с другими цветущими девушками выглядела тонкой, сильно вытянувшейся тростинкой. Но пела она по-прежнему хорошо, хотя чистый, как родниковая струя, голос и звучал слабее…

Я все время глядел на нее и думал о Сергее Валентиновиче. Но вот и ее выбрал высокий светлочубый парубок, грубо обнял и хотел поцеловать, но она выскользнула из его рук и убежала за круг. Непонятное глухое волнение овладело мною. Мне не хотелось, чтобы парубок ловил и целовал Килину. Она долго не возвращалась в круг. Девчата дружно уговаривали ее и укоряли за то, что она отказом избравшему ее парубку нарушила правила игры…

Я, сжавшись, сидел на траве и не отрывал глаз от Килины. Она стояла близко от меня, озаренная лунным сиянием. Белая вышитая сорочка, заправленная за тугой пояс зеленой плахты, резко отчеркивала смуглость ее тонкой шеи и рук. Желтые и голубые ленты, стянувшие ее маленькую головку и вместе со светло-русой косой разметавшиеся по узкой спине, трепетали на легком ветру.

Мне даже показалось, что я чувствую запах Килининой одежды, запах сухого сена и «македонки» — дешевого крема, которым тавричанские девушки смазывали свои лица, чтобы не чернела и не лупилась кожа.

Вдруг Килина, словно под воздействием моего восхищенного взгляда, обернулась, удивленно взглянула на меня и улыбнулась… Нет, никогда больше я не видывал такой улыбки. Я даже глаза зажмурил, а Килина тихонько засмеялась и ласково потрепала меня по голове.

— Ты, дывысь, Полька, — сказала она стоявшей рядом, дивчине. — Бачишь яки тут е хлопцы. Ось воны наши кавалеры… — И засмеялась серебристым ласковым смехом.

Но зеленоглазая толстая Полька, дочь старосты, увидев нас, ощерилась, крикнула:

— А ну, геть витциля! Ах вы, сморкачи! Бачь — и воны к дивкам пришлы. Скажу батькови, так вин плетюгана вам надае…

Мы с Ёськой испугались и кинулись прочь от гульбища, затопали голыми пятками по твердому, как цемент, току. Посреди него лежал еще не убранный ворох ячменя, укрытый брезентом. Мы наткнулись на ворох и остолбенели: прямо в лунном свете, чуть прикрывшись брезентом, лежали в обнимку парубок и дивчина и целовались.

Нежным, воркующим басом, в перерывах между поцелуями, парубок приговаривал:

— Ты ж моя зиронька… Голубонька… Наталочко ты моя… Я ж тоби носик откусю…

Мы с Ёськой прыснули от смеха. Парубок поднял голову и погрозил нам кулаком и стал натягивать на себя и на дивчину брезент.

Я опомнился от такого «стыдного» зрелища не сразу, и когда обернулся, то Ёськи возле меня уже не было. Круглая блестящая луна точно обнажила весь хутор, всю притихшую степь, светила исступленно-ярко.

Мне стало чего-то боязно, и я пустился со всех ног домой. Кажется, я прибежал позже, чем следовало, за что и получил от отца крепкий подзатыльник…

Но я не обиделся и не заплакал. Мне было весело, словно я узнал и увидел что-то новое, необычайно интересное. Как будто люди приоткрыли передо мной какую-то запретную, волнующую тайну…

Зарю сменяет утро

Отец работал на пасеке, осматривая «магазины» (надставки) ульев перед очередной качкой меда.

Опираясь на вишневый кнут, к изгороди подошел Петро Никитович Панченко, окликнул:

— Пилыпу Михайловичу доброго здоровья! Бог на помочь!

Отец удивленно оглянулся, вложил тяжелую, сплошь покрытую янтарной печаткой рамку в «магазин», подойдя к изгороди, ответил на приветствие.

— Ну як медок? Солодкий? — осклабился Петро Никитович.

— Солодкий, — в тон Панченко ответил отец.

Было очень жарко, с толстого лица старосты мутными стекляшками катился пот.

— Робе, значит, бчолка? Гарно робе?

— Да ничего, взяток есть.

— И скильки плануешь накачать меду?

— Не знаю. Медогонка покажет, — хмуро ответил отец.

В эту минуту вокруг головы старосты, сердито жужжа, закружилась пчела. Петро Никитович отмахнулся, чего, конечно, не следовало делать. Пчела зажужжала злее, норовя пустить жало в потную и жирную физиономию Петра Никитовича.

Я стоял неподалеку, меня разбирал ребячий неудержимый смех.

— От-то, рахуба! Яка сердита, — тревожно заметил староста, продолжая отмахиваться.

— Да вы, Петро Никитович, не мотайте руками. Нельзя, — вежливо предупредил отец.

Но предупреждение оказалось запоздалым. На помощь первой прилетела вторая, и обе атаковали Петра Никитовича с еще большей яростью.

Староста хотел было отойти от изгороди подальше, прикрываясь рукой, но в этот момент пчела жиганула его прямо в правый глаз. Петро Никитович охнул, скрипнул зубами, проворно отбежал от изгороди.

Отец сказал:

— Да вы, Петро Никитович, пожалуйте в дом. На крыльцо. У вас ко мне дело?

— Да, дило. И велике, — зло ответил староста. — Ну и бчолы у тебя скаженные, Пилып Михайлович. Чем ты их так раздратував?

Запах яда уже привлек других пчел, и вокруг головы Панченко закружилось их не менее десятка.

Тут отец схватил всегда стоявший наготове дымарь и, выскочив к отступавшему в панике старосте, стал окуривать его, отгоняя пчел дымом.

— Ты ось що, пан садовник, — сердито заговорил Петро Никитович, когда проказницы отстали и отец привел его на веранду, в прохладную тень. — Шукай себе квартеру. Я купую у Адабашева дом.

Отец встретил весть молчанием, потом как можно спокойнее сказал:

— Я недавно был у хозяина, и он мне ничего об этом не сказал.

— Тебе не сказал, а мы уже сторговались, — потирая укушенное, сразу вздувшееся веко, недовольно проговорил Петро Никитович. — Он — хозяин, ты — наймит. Зачем же ему тебе казать?

Староста победоносно взглянул на припертого к стене отца.

Мать возилась тут же, собирая на стол угощение, услыхала разговор. Руки ее затряслись, уронили какую-то чашку. Отец вздрогнул от грохота, сурово покосился на мать.

Морщась от боли, староста ухмыльнулся:

— Но купчая еще не зроблена, Пилып Михайлович. Я не спешу. Ты можешь еще зимовать тут.

— Нет, зачем же. Если вы купили дом, так я постараюсь выбраться до зимы, — сказал отец.

Староста засмеялся, тряся животом.