Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана - Наум Перкин

– Zwiebel! Zwiebel! – показал один из немцев, и штатский крикнул мне:

– Ну-ка, достань!

Я полез на полок и снял с гвоздя у печки большой венок отборного лука. Старушка испуганно смотрела то на меня, то на них. Штатский, задев ее плечом, еще раз прошелся неспешно по хате, осмотрел стены, потолок, мимоходом скользнул по мне, и все трое вышли.

– Что я мог сделать, бабуся? – оправдывался я. – Кто он, что с ними, из вашей деревни?

– Ни, не знаю такого.

– Выходит, с немцами приехал?

Вошла молодая хозяйка со старшей шестилетней девочкой. Она молча выслушала рассказ свекрови. Во дворе стояла запряженная лошадь.

– Может, и мне поехать? – неуверенно спросил я, узнав, что собираются возить картофель с поля. Женщина неопределенно покачала головой. Но я решился.

– Так будет лучше.

Посадили девочку и сами сели в телегу. Правлю, чтобы походить на хозяина. Деревня большая, дворы и дворы, сегодня совсем другое небо, даже показывается солнце. Вот и поле, впереди голубая дымка. Лошадь идет мелкой рысью, она слушается меня, а я делаю то, что говорит хозяйка. Маленькая Маринка зажмурилась, стала сидя подпрыгивать на маминых коленях и что-то запела веселое. Мы поравнялись с конопляным полем; конопля стояла высокая, серо-темно-золотистой стеной. Я подумал о людях, которым теперь не до того, все гибнет и пропадает. Обернулся еще раз – и от неожиданности подался вперед, к крупу лошади, стеганул ее концами вожжей. Из-за конопли на дорогу выходили немцы с овчарками – один, два, три… Поблескивала кокарда и что-то на груди одного из них, вспыхивал искрами ошейник ближней овчарки. Немцы шли цепочкой. «Оттуда», – подумал я, холодея, уже не оглядываясь, стараясь казаться безразличным. Прошли тяжелые минуты, прежде чем я мог сказать себе «пронесло», облегченно вздохнув.

Было хорошо, когда лошадь спокойно стояла в поле и мы набирали из кучи красноватый круглый картофель в корзины и высыпали его в телегу. Работа спорилась, Маринка тоже помогала, сосредоточенная, как взрослая, но временами не выдерживала и с гордостью выкрикивала:

– О, яка велыка картопля!

Картофеля было много, на несколько заездов. Со все усиливающейся тревогой шел я назад рядом с телегой. Но ни на том месте, ни дальше никто нам не попадался. Я осмелел и поехал во второй раз. Так же дружно работали и вскоре двинулись в обратный путь. Подражая крестьянам, я шел степенно, чуть-чуть вразвалку, понукая коня. Уже был наш край деревни, проехали приметный большой дом с крыльцом, тут-то вдруг выскочила из-за поворота большая фура, а на ней полно немецких солдат с винтовками. Одни возвышались, стояли на коленях и во весь рост, другие сидели, свесив ноги. Немцы горланили, жестикулировали. Я вовремя свернул с дороги и продолжал идти рядом с телегой, стараясь казаться спокойным и ни на кого не смотреть, но в какой-то момент, когда мы только разминулись, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и тут же кто-то из немцев крикнул:

– Soldat! Russ Soldat!

К счастью, гитлеровцы очень спешили. Их фура стремительно удалялась от меня. Вот и хорошо… Скорее бы отсюда и больше уж не возвращаться на это место… Скорее!.. Но что это? Дорога за поворотом запружена повозками, длинный обоз. И крестьяне, и немцы при оружии, что-то таскают, укладывают, толпятся. Крики, немецкая речь. Куда мне свернуть? Хозяйка с девочкой отстали, это еще хуже… Но вот она бежит, моя хозяйка, бежит одна, смотрит все вперед, как завороженная, ни слова не говоря, ничего мне не показывая. Впрочем, уже поздно. Скользнув по мне, немец больше смотрит на коня, на упряжь, тычет пальцем в дугу, раздраженно кричит, требует, а я стою, свесив руки, и ничего не понимаю, ничего не пытаюсь делать. И тут меня будто встряхнули. Пожилой крестьянин из обозников, боком задевший меня, украдкой заглянул в глаза и тихо сказал:

– Чего стоишь? Снимай дугу и тикай отсюда…

Я торопливо сделал это. Дугу у меня тут же забрали. Кое-как приладил упряжь, тронул коня и, не веря себе, отъехал от того места.

До самого вечера никуда не выходил. Я ждал человека, с которым должна была меня свести хозяйка, – вдвоем-то надежнее. Но никого не дождался. Обе женщины всплакнули, когда я стал прощаться. Огородами обошел деревню и взял курс на север.

Становилось уже совсем темно, я же шел и шел, не чувствуя усталости. Скорее бы в большой, настоящий лес!

…Канун 7 ноября я встречал в уютной ночлежке, устроенной добрыми людьми для таких, как я, в маленькой колхозной сторожке. Хотя снег, падавший хлопьями, приятно таял на лице и было не холодно и празднично бело, я с удовольствием вошел в этот тихий, теперь безопасный уголок, где жарко топилась печка и гостеприимно ждали нары с соломой. У печи уже сидел один, полураздетый, худой, с длинными руками. Когда я вошел, он встрепенулся, повернувшись к двери вместе с расправленной портянкой в руках, но тотчас молча уставился в огонь. Чуть попозже пришли две девушки и принесли нам ужин. Это был праздничный ужин. Мы пили огуречный рассол, как лучшее в мире вино, закусывали горячей картошкой с огурцами и вкусным домашним хлебом.

После того, что я оставил позади в этот день и в другие такие дни, все казалось счастливым сном.

Когда по полотну и рельсам идти дальше нельзя было, я cошел вниз. Большие ели закрывали глубь леса, оберегая темень. Потом открылась широкая просека. Блеснул даже солнечный луч. Я остановился: впереди что-то шарахнулось, будто промелькнуло за сосной. Осторожно подошел к тому месту. Не сразу различил человека. Он сидел за деревом спиной ко мне, солдат, в солдатской шинели. Дико взглянул и попытался встать, хватаясь руками за ствол. Это был не просто худой и обросший человек, каких немало приходилось видеть, – то был посланец с того света. Ладони его рук, которыми он хотел запахнуть шинель на груди, походили на ссохшиеся лапки большой птицы. Он трясся и ежился от холода. Ему не хватало дыхания, чтобы говорить. Там, в Брянске, который я хочу обойти, страшный лагерь. Все рвы завалены трупами. Этот несчастный бежал оттуда, в его отсутствующем взгляде я уловил и искорку радости. Надо ли, разумно ли подвергать себя такой опасности? Но другого выхода у меня не было.

Земля становилась гулкой от мороза, незаметно лес покрывался инеем. Чуть побелел и луг. Уже вечер, взошла луна, недалеко одинокий стожок, там можно передохнуть. Я невольно вздрогнул: у самого стожка сидел наш солдат. Руки обхватили винтовку, а голова свесилась. Солдат был мертв. Я прикрыл его сеном. Возле леска я вспугнул собак. Они с визгом унесли большие кости в зубах. Человеческие кости из окопчика.

Утро выпало совсем морозное. Хотел как можно больше обогнуть Брянск слева, но на пути лежали рукава Десны, уже подернутые льдом. Шел вброд, и это не спасло. Слишком близко оказался город Брянск. На той стороне не то деревня, не то пригород Брянска. Немцы привели на водопой лошадей, фырканье и громкие голоса. Никакой переправы.

Хорошо еще, что подошли три женщины. За плечами у них, как у солдат, ранцы, лукошки, обкрученные то старым платком, то крестьянским полотном. Не в лагерь ли с передачами? Окинули меня взглядом, все поняли. И меня с собою взяли – идем к «черному мосту» через Десну. А оттуда навстречу нам, удаляясь от реки, цепочкой растянулись по лугу повозки. Едут порожняком, один немец с винтовкой, один-два военнопленных. Наверное, за сеном.

Почти у самого моста стоят двое в белой спортивной форме. Видать по всему, офицеры… Рейтузы в обтяжку, как у наполеоновских солдат. Во что-то играют… Похоже, в кегли. На тонком льду у берега поставлены фигуры. Один из играющих, красиво изогнувшись, долго прицеливается. Кажется, им не до меня. Очень хорошо это… очень хорошо…

Вот ступили на мост. Сразу же оглушает грохот колес, топот огромных лошадей, гул деревянного настила. Спеша проходят у самых конских морд пешие вражеские солдаты, проезжают верховые. Иду торопливо, прижавшись к перилам, подавленный этим неудержимо несущимся мимо движением, желая больше всего на свете, чтобы скорее кончился мост.

И на этот раз пронесло. Брянск я обогнул. Теперь шаг за шагом буду приближаться к Сухиничам, к Москве. Лес мне поможет, выведет.

Может быть, не так уж страшен мир, как он порою казался. Как хороша та девушка, которая поменьше, какая у нее ладная крепкая фигура под расстегнутым полушубком. Ловкие, небольшие, чуть покрасневшие руки. В полутьме кажется, что ее глаза и спрашивают, и сердятся, и обогревают, и скорбят. Разве она не права, когда негодует:

– Что это делается? Где наш фронт? Куда вы все уходите?

Но ведь мы не удираем, а хотим воевать. И не мы виноваты во всем этом. Худой парень, который уже давно в гимнастерке и при ремне, волнуясь и заикаясь, рассказывает, как дело было у них под Вязьмой. Будто бы обыкновенный рассказ нашего брата «окруженца», но я слушаю его с особым волнением и тревогой, что-то во мне переворачивается. Парень был уже далеко отсюда, чуть ли не под Москвой, да вернулся.