Дорогой Жан... - Дана Арнаутова

5

25 сентября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Боюсь, это письмо получится совсем коротким. Я даже не знаю, зачем пишу его. Зачем я пишу его — тебе. Сегодня я был внизу, в Сен-Бьефе. Деревня гудит, как рой растревоженных пчел. Одна из девушек, работающих на сборе яблок в старых садах, не вернулась вчера вечером с танцев. Обычная работница из приезжих, что за осень в садах собирают себе на приданое. Скорее всего, девочка просто отправилась домой, не выдержав тяжелой работы или поссорившись с местным ухажером. Жан, у меня болит голова, сильно, как никогда раньше — и пилюли Мартена совершенно не помогают. Я пишу это письмо, забившись в угол отсыревшего дивана в гостиной, потому что в спальне слишком темно. Надо купить свечи. В Сен-Бьефе я видел нотариуса Гренобля. Старый филин приветствовал меня церемонно и, кажется, с радостью: он сказал, что на банковском счету, управление которым ему оставлено, есть деньги. Завтра я спущусь вниз, куплю свечей и керосина для лампы. Прости за сумбурность письма.

P. S. Вчера мне снилась Люси. Такой долгий сладкий сон. Мы гуляли в яблоневых садах, и я наклонял для нее ветки с самыми лучшими, самыми спелыми яблоками. Одно из них она надкусила — и спелый сок брызнул на щеки и подбородок, а она смеялась. Я так сильно хотел собрать эти капли с ее щек губами, что проснулся. Если бы можно было остаться в том сне навсегда.

Очень старый человек неподвижно сидел в кресле-качалке на открытой веранде, глядя на моросящий дождь. На коленях, укрытых тем же теплым шерстяным пледом, что и плечи, лежала книга, а на столике рядом дымилась чашка. Молодая девушка принесла ее совсем недавно и, поставив на столик, нежно коснулась морщинистого лба губами. Улыбнулась появившейся на пергаментных губах старика усмешке, провела рукой по встрепанным седым волосам и снова упорхнула в дом.

Человек сидел в кресле и смотрел на дождь. Потом, выпростав из-под одеяла руку, больше похожую на птичью лапу, осторожно взял кружку и поднес к губам. Отпив, он обхватил горячий фарфор ладонями, заглянул внутрь, словно рассчитывая увидеть что-то в светло-коричневой жидкости, опять посмотрел в глубину сада. Затем встал, и тут оказалось, что в движениях он все еще свободен и четок, несмотря на старость и ужасающую худобу. Лишь слегка скользя по перилам костлявой ладонью, он спустился по ступеням, подошел к увитой жимолостью арке, обозначающей переход в сад. Мелкие холодные капли падали на его белоснежные волосы, крупный крючковатый нос, худые, но ровные плечи. Человек прошел под аркой и посмотрел в просвет между деревьями вдаль, где на холме высился потемневший от времени дом. Он долго смотрел туда, не обращая внимания на ледяную морось, пока выбежавшая из дома девушка не потянула его за руку обратно со всей бесцеремонностью юности и тревогой любви.

6

25 сентября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель «Дюссо»

Дорогая Ортанс,

Как и обещал, пишу тебе из Нижней Нормандии, едва приехав и устроившись в гостинице. Кан довольно красив, хотя мне милее извилистые улочки и старинные площади нашего Авиньона. Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы увидеть город, потому что я хорошо помню, зачем сюда приехал. Сейчас, Ортанс, ты, наверное, улыбаешься, опять мысленно называя меня Ланцелотом Архивным. Пусть так, моя дорогая кузина. Я рад доставить тебе приятную минуту хотя бы покорностью нашей старой дружеской шутке. И все же меня не покидает мысль, что эта поездка непременно что-то изменит в моей жизни. Возможно, ее изменит уже то, что я решился оставить Париж и хоть ненадолго сам распорядиться своей судьбой.

Прежде чем я продолжу, позволь спросить, Ортанс, как здоровье дорогой тетушки и твоё. В этом году осень довольно дождливая, и тетушка, наверное, снова мучается болью в суставах. Как мне жаль, что я не могу, как в детстве, растереть ей пальцы лекарством и увидеть ее ласковую улыбку. Прошу, Ортанс, когда ты будешь делать это снова, вспомните меня и скажите между собой несколько слов о том, кто всей душой хотел бы снова увидеть вас. Чем бы ни закончилось это дело, я непременно приеду к вам после и расскажу обо всем, а пока береги тетушку и не позволяй ей гулять у реки в сырую погоду.

Но пока еще до окончания не просто далеко — я в самом начале пути. В городском архиве Кана у меня с завтрашнего дня открыт допуск к полицейским ведомостям: я отправился туда прямо с вокзала, послав вещи в гостиницу, чтоб не терять времени, и не прогадал, поскольку начальник архива здесь принимает по нечетным дням недели до обеда. Вообрази только, Ортанс, если бы я не приехал рано утром в понедельник, пришлось бы ждать два дня! Сразу видно, чем провинция отличается от Парижа. Не морщи насмешливо свой прелестный носик, я далек от того, чтобы презирать маленькие города, всего несколько месяцев прожив в столице, но когда каждый день на счету… Более того, каждый час!

Ортанс, дорогая, сейчас нас разделяет вся Франция, но я как никогда чувствую близость к вам, моим самым близким и родным людям. Остаюсь твоим любящим и преданным кузеном

7

29 сентября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня в нашем доме снова горят свечи. Совсем как в те старые добрые дни, когда матушка, вняв нашим просьбам, пасмурным вечером откладывала шитье и долго выбирала из библиотеки какую-нибудь книгу, еще незнакомую нам. Потом — ты помнишь? — она приходила в гостиную с томиком в одной руке и подсвечником с тремя толстыми, истекающими полупрозрачными каплями свечами, устраивалась в кресле, поставив подсвечник на столик рядом, и начинала читать… Сколько можно прочитать за вечер? Страниц пять? Десять? Я усаживался в другое кресло, подвинув его ближе, а ты ложился прямо на ковер, подпирая голову ладонью, и мы слушали, слушали завороженно, и целый мир изливался на нас блистающим потоком с пожелтевших, странно пахнущих страниц…

Прости, я опять отвлекся. Точнее, позволил себе предаться воспоминаниям, перебирая их, как монах перебирает в пальцах бусины собственноручно вырезанных из дерева четок. Бусины неровные, кое-где потрескались, и отполированы они разве что его бесчисленными прикосновениями, но каждая из них напоена памятью, пропитана ею так, что, кажется, сожми посильнее — и брызнет золотой свет минувшего. Мои бусины — стены этого дома, трещины на перилах крыльца и лепной карниз в столовой, на котором в солнечные дни еще видны следы позолоты. А еще камни дорожки, ведущей в глубь сада, и зреющие ягоды терна у его ограды, и покрытые влажным темно-зеленым бархатным мхом камни колодца. Я дышу этим домом, не уставая воскрешать в памяти каждый день, проведенный здесь. Забираюсь все дальше и дальше в глубины памяти по лестнице, сплетенной из слов, звуков, запахов и прикосновений.

Вот, прямо сейчас, за окном прозвенела песня дрозда, совсем как в то утро, когда на именины мне подарили ружье и я выскочил на веранду, шалый от счастья, ища глазами птицу, а матушка улыбнулась и попросила пощадить дрозда хотя бы ради праздника. Ты же не мог оторваться от огромной медицинской энциклопедии — помнишь? Листал ее страницы бережно и жадно и, когда я вернулся в гостиную, даже головы не поднял, отмахнувшись от меня. Впрочем, уже через пару дней я ради любопытства просмотрел это книжное сокровище под твое насмешливое фырканье, ты же пару раз равнодушно спустил крючок ружья, распугав целую стаю дроздов, от которых я столь великодушно отказался в твою пользу. Мы были так фатально непохожи! Но разве это мешало нам любить друг друга? Жак и Жан из Дома на холме. Жан и Жак Дуаньяры. Жан, Жак и демуазель Ламбер. Люси Ламбер. Наша солнечно-сияющая кузина, гостья на одно лето, осветившая не только дом, но и весь мир, как показалось нам. Увы, показалось обоим.

У меня снова болит голова, и, право, от мыслей о Люси начинается резь в глазах. Я допишу завтра, Жан. Я обязательно допишу, потому что мне кажется, что эти письма — единственное, что еще связывает меня с миром живых, как это ни странно звучит. Это моя исповедь и голос, который будет говорить за меня в этом мире, когда ни я, ни кто-то другой уже не сможет ничего обо мне сказать.

Октябрь. Часть первая

1

1 октября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Как и обещал, я продолжаю. Страшно даже думать об этом, но, кажется, моя память похожа теперь на старинную карту, покрытую белыми пятнами. И эти пятна уже не заполнит пытливый труд путешественников. Я все чаще забываю то, что было десять и пятнадцать лет назад, события последних пяти лет уже почти совершенно изгладились из моей памяти, но мне казалось, что детство и юность — этот последний бастион перед надвигающимся забытьем — все еще ограждают меня. Увы, вкрадчивая тьма ползет дальше. Вчера я не смог вспомнить имени нашего кюре, к которому каждое воскресение ходил на причастие. А ведь он так часто приходил к нам обедать или разговаривать о деревенских нуждах, что стал кем-то вроде добродушного и всеми любимого дядюшки. И имени нашей собаки я тоже не помню, хотя она умирала у меня на коленях, и даже сейчас мне легко почувствовать на коже влажную от слюны шерсть ее морды, что я держал в руках. Помню ее мутнеющие глаза, белое пятно на каштановом лбу, бьющийся и медленно затихающий хвост… Но не имя.