Дорогой Жан... - Дана Арнаутова

Однажды, прибежав утром проверить твою камеру возрождения раньше тебя самого, я содрогнулся: из кокона торчало наполовину выбравшееся тельце ручейника — странно и жалко искривленное, с бесполезно зазубренными пилками жвал и мертвыми тусклыми глазками. Это была самая драгоценная из твоих куколок, она явно отличалась от других, и ее пробуждения ты ждал с особой тревогой и надеждой. Я на цыпочках вышел из столовой, боясь повернуться к крошечному трупику спиной, а потом обнаружил, что куколки нет — и мы никогда не разговаривали о ней, заключив молчаливый договор страха и отвращения. Жан, ныне я чувствую себя куколкой-имаго, из которой рвется на волю нечто, но мне не суждено будет увидеть — что. Будет ли это прекрасная бабочка души, родившаяся для лучшего мира, о котором говорил на проповедях наш старый кюре? Позволь в этом усомниться. Скорее, сбросив опостылевшую плотскую оболочку, развернет хищные жвала то, что я всю жизнь старался как можно глубже погрести в недрах рассудка, скрыв даже от самого себя. Я жду рождения этой твари с ужасом и восторгом, как дряхлый рыцарь — своего единственного, всю жизнь разыскиваемого дракона, чтобы умереть в бою.

Перечитал письмо — и улыбнулся. Столько пафоса, Жан. Столько глупой высокомерной убежденности в собственной значимости! Никак не могу смириться с тем, что просто исчезну, прекращу свое никчемное существование, не оставив в этом мире ничего, что дало бы кому-то повод вспомнить меня теплой мыслью или словом. И уже поздно для всего, что могло придать этой не в меру затянувшейся жизни смысл, только и осталось дремать, подобно куколке, ожидая окончательного обветшания изнуренного тела.

П. С. День спустя, 8 октября. К сен-бьефскому кладбищу снова тянется воронья процессия плащей и зонтов. Это странно: вчера я был в деревне, но не слышал разговоров о чьей-либо смерти. Хотя и сам спуск, и прогулка по улицам помнятся мне сквозь туман сонливости. Надо будет спросить доктора Мартена, кто составит мне компанию в новоселье на кладбище. Жан, я шучу, пытаясь отогнать странный холод, что охватывает меня при попытке вспомнить, что же я все-таки слышал в Сен-Бьефе. Будто сон, который осознаешь все хуже после пробуждения, и лишь краткими мгновениями он всплывает в памяти.

9 октября. Я вспомнил. Ее звали Жюстин Карабуш. Блеклая, словно добела выгоревшая на солнце девица, разносившая заказы в кабачке Клоделя. Как я мог забыть? Несчастная покончила с собой, удавилась, кажется… Это было два дня назад, как раз седьмого. И чего стоят все мои рассуждения, Жан, перечеркнутые тупой безнадежностью смерти?

4

8 октября 1933 года

г-ну А. Леграну

Кан, отель «Дюссо»

от демуазель Ортанс Дерош

Авиньон, ул. Монфрен, 16

Дорогой Андре,

Сказать, что твое письмо меня удивило и встревожило, значило бы не сказать ничего. Как ты мог так легкомысленно отнестись к службе! — подумала я поначалу. Однако если все так серьезно и страшно, как ты пишешь, то мне остается лишь молиться о благополучном исходе вашего предприятия. Конечно, узнав о преступлении, ты не мог остаться в стороне, и сильнее моей гордости за тебя только мое же беспокойство. Матушка здорова, она часто вспоминает о тебе, и я, разумеется, ничего ей не скажу, чтобы не тревожить. Новый аптекарь составил превосходную мазь, от которой ее суставам стало лучше настолько, что вчера она взялась готовить твое любимое варенье из позднего крыжовника, начиненного грецкими орехами и изюмом. Хоть я и говорила, что справлюсь сама, но ты же знаешь матушку: для нее мы всегда останемся теми же малышами, что по очереди таскали варенье из буфета, никогда не выдавая друг друга. Я подозреваю, что в глубине души она остереглась доверить мне изюм, совсем как в детстве, когда я могла объесться его до болей в животе. Андре, какими глупыми и незначащими, верно, тебе кажутся наши домашние заботы по сравнению с тем, чем ты занят. И как жаль, что я не могу помочь ничем, кроме сочувствия. Но мои мысли и молитвы всегда с тобой. Я верю, что ты не позволишь твориться злу, только прошу: поберегись и сам. Остаюсь ждать письма,

5

12 октября 1933 г

Почтамт города Сент-Илер-де-Рье,

Г-ну Мерсо до востребования

От г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер,

Слава богу, ты объявился. Да, я сунул нос, как ты изволил выразиться, в письма Леграна и даже не думаю стыдиться этого. Должен же кто-то приглядывать за вами обоими, хотя бы пока вы не встретитесь. Не могу сказать, что проникся твоей безумной теорией, даже с учетом выкладок юного парижского таланта, но если предположить, что она верна… Пьер, ты знаешь, что я не полицейский, а чиновник и бумажный червь, но стоит подумать, что вы можете оказаться правы, как меня продирает озноб и хочется сделать какую-то глупость. Например, оказаться рядом с вами, будто от меня может быть какой-то прок в расследовании.

Но вот… Ты, конечно, сам уже понял, что в окружении погибших следует искать человека, который живет в данной местности не больше года, раз уж Он постоянно переезжает. Человека респектабельного, внушающего доверие… Признаться, Пьер, я боюсь поверить, что ты прав и подобное чудовище может ходить среди людей. Не осуждай меня за это, прошу. И еще мне кажется, что тебе определенно стоит не упускать из виду Леграна с его изысканиями. Пусть ты Бульдог, но у этого молодого человека упорство и чутье норной таксы, и я слегка побаиваюсь, что он сунет свой длинный нос в нору, где окажется кто-то пострашнее хорька.

П. С. Лавиньи — обоих — я тебе никогда не прощу, это даже не обсуждается. Разве только весь этот кошмар закончится и ты вернешься в департамент.

Долговязый молодой человек в старомодном темно-коричневом сюртуке и полотняных нарукавниках, как у клерка, склонился над письменным столом. Дернул головой, уклоняясь от ударившего сквозь щель в занавесях солнечного луча, потер пальцем переносицу, словно собираясь чихнуть, но лишь чуть сдвинулся вбок вместе со стулом, устранив помеху. Слева от его локтя на столе высилась кипа плотно сложенных разномастных газет — от солидных воскресных изданий до рекламных листочков. Справа — такая же кипа, но уже не новых, а слегка растрепанных и явно прочитанных. Зажав в худых длинных пальцах аккуратно очиненный карандаш, молодой человек быстро просмотрел газету, уделяя каждой странице лишь несколько секунд. Сложил и отправил в правую стопку. Откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, просидев так минуты две, затем потянул следующий экземпляр…

Примерно через час молодой человек встал, одернул сюртук и прошел по комнате два круга, энергично помахивая руками, наклоняясь к дешевому ковру гостиничного номера и снова выпрямляясь. Остановился у окна, открыл его, вдохнув свежий после недолгого дождя воздух, пропитанный запахом растущих на клумбе под окном хризантем. Оглянулся на изрядно уменьшившуюся левую стопку с решимостью генерала, готовящегося вступить в окончательное сражение, но тут же устало вздохнул, снова приобретя сходство с обычным клерком.

Подойдя к столу, задумчиво провел рукой по поверхности газет, затем посмотрел на стопку бумаг, лежащую прямо перед ним — тонкую, официального вида, с печатями и размашистыми росписями неизвестного делопроизводителя на каждом листочке. Усевшись за стол, молодой человек принялся быстро просматривать эти бумаги, распределяя их на три еще меньшие стопки, закрывшие уже всю поверхность стола. Разложив всё, он отправил правую стопку к уже прочитанным газетам, а над оставшимися двумя склонился еще ниже, почти уткнувшись в них длинным хрящеватым носом и лишь временами делая карандашом пометки на чистом листе бумаги, даже не глядя на него. Когда обе стопки окончательно переместились вправо, на листе оказалось несколько строчек в столбик одна над другой: названия мест, имена и еще два-три слова тонким, сильно наклоненным влево почерком. Снова устало потерев переносицу, молодой человек выпрямился, подтянул нарукавники и принялся аккуратно складывать прочитанные газеты и бумаги, освобождая стол для новой порции, ждущей своего часа на стуле рядом со столом.

6

14 октября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Сегодня исполняется два месяца со дня моего возвращения. Теперь, когда счет идет на недели, если не на дни, это кажется вполне достойным сроком и уж точно поводом отметить. Посему я открыл бутылку кальвадоса, нарезал оставшийся сыр и копченую колбасу, купленную неделю назад все в том же благодетельном кабачке, которым теперь заправляет младший сын Клоделя — и тоже Клодель. Кто сказал, что династии свойственны одним лишь аристократам? Если уж династия Клоделей удержалась на своем законном троне — месте за стойкой — куда прочнее, чем большинство королевских семей Европы. Хлеб, правда, кончился, а Лу больше не навещает меня. Это слегка грустно и очень неудобно, но вполне понятно. Вообще, в самом воздухе Сен-Бьефа витает что-то темное и холодное, как предчувствие дождя поздним октябрьским вечером, когда идешь домой по пустынной дороге между садов: голых, чернеющих корявыми ветками с кое-где оставшимися висеть яблоками и засыхающими листьями.