Чужой, посторонний, родной - Татьяна Туринская

— Ты соображаешь, что говоришь? А учиться я тоже за тебя буду? И в кино сниматься? Витя, пойми: школа осталась в прошлом, теперь каждый за себя. Здесь мы друг другу не помощники: мы приехали учиться тому, чем собираемся заниматься всю жизнь. Как ты думаешь работать, если не будешь учиться? Это тебе не школа, где каждому дают всего понемногу. Тут дают только то, что нужно: математикам — математиково, физикам — физиково, а лирикам — лириково. Как цезарю цезарево. Я не смогу учиться твоей профессии, а потому и поступать ты должен сам. Максимум, чем я могу тебе помочь — поучить что-то вместе с тобой, если тебе так будет легче. Или посоветовать, что читать.

Виктор обиделся, психанул:

— Да пошел ты со своими советами! Советчик! Я сам знаю, что мне читать. Ты еще помнишь этого, как его? Которого на литературном конкурсе читал.

— Симонова? — удивлению Владимира не было предела. — Витька, ты сдурел? Какой Симонов? Героические стихи не для тебя. Тебе нужно что-то характерное. Или любовно-романтическое, типа Ромео — ты ж определенно герой-любовник, или…

— Сам ты любовник! Только соплей мне не хватало.

— Или психологическое, — не обратил на него внимания брат. — Например, монолог Отелло. Или… если уж мы взялись за Шекспира — почему бы не замахнуться на Гамлета? "Быть или не быть?" Что-нибудь такое, где можно играть. Симонов не для тебя.

В его подсказках Виктор рассмотрел лишь подвох. "Отелло", "Гамлет" — все это старо, как мир. Кого сейчас удивишь Шекспиром? Впрочем, Симонов тоже конкретно устарел, но аналогов ему Конкин просто не видел: к великому сожалению, даже не представлял, кто из поэтов пишет более современные стихи. А Константин Симонов — это то, что непременно затронет каждого русского человека. Это Великая Отечественная, которую у нас до сих пор помнят, чтят, и чтить будут еще долго. А потому и раздумывать нечего: только Симонов, про фашистов, которых необходимо "мочить в сортире". Чтобы самим не плакать. Недаром Вовка на конкурсе первое место занял — помнится, тогда не только девчонки плакали: все жюри рыдало навзрыд. Если это получилось у брата, то почему не получится у него? Они же одинаковые, они же "Двое из ларца", как любит повторять мама.

И на первом туре он читал Симонова. Начал медленно, трагически:

— Если дорог тебе твой дом

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы…

Во время маленькой паузы внимательно оглядел приемную комиссию. Кто тихонько постукивал карандашом по лакированной столешнице, кто перебирал стопку бумажек, словно ища чего-то, кто-то откровенно зевал. Виктор решил добавить страсти:

— Если мил тебе бедный сад

С майским цветом, с жужжаньем пчел

И под липой сто лет назад

В землю вкопанный дедом стол.

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме фашист топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал…

Интереса у высокой комиссии, судя по всему, не прибавилось. Виктор разозлился: ах, так? Все равно я вас разбужу, вы у меня заплачете!

— Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель…

Ну уж про мать-то должны же они прочувствовать? Поди, у самих матери еще должны быть живы. А кое-кто наверняка уже и сам в родителях ходит. Однако комиссия по-прежнему сидела спокойно, даже, можно сказать, расслабленно. И Виктор сник. Кусочек про отца и портрет прочитал на полутонах, смирившись с провалом. Однако добравшись до отрывка про любимую, воспрянул духом: ну не могут же они быть такими бесчувственными, когда речь идет о любви? Тут и бревно расчувствуется, когда любимую на твоих глазах…

— Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, — так ее любил, —

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови

Все, что свято берег ты сам

Всею силой мужской любви…

Не проняло… Может, прав был Вовка? Может, действительно Шекспир на эту высокообразованную публику лучше подействовал бы? Может, еще не поздно все исправить? Как там Гамлет говаривал: "Быть или не быть? Вот в чем вопрос!" Интересно, если вот так сразу, без предупреждения, перейти с Симонова на Шекспира — проснутся? Или даже не поймут, что абитуриент читает уже другого автора? Можно было бы рискнуть, да только кроме избитой фразы "Быть или не быть" Виктор не знал ни строчки, он ведь его не то что не читал, даже фильм со Смоктуновским не смотрел. Вот на спектакль с Высоцким сходил бы непременно, но разве ж в их глухомань приличный театр приедет? Да к тому же Высоцкий слишком рано умер, братья еще под стол пешком бегали. Это уже потом, когда выросли, с несказанным удовольствием смотрели "Место встречи изменить нельзя". Любимой по жизни фразой у Витьки стала "Дурак ты, Шарапов!" А интересно, как бы Высоцкий расправился с фашистами? Если бы он прочел этот стих, удалось бы ему расшевелить сонную комиссию?

Насколько возможно, постарался подделать голос под знаменитую хрипотцу Глеба Жеглова:

— Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, —

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

Ты молчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови.

Пусть фашиста убил твой брат,

Пусть фашиста убил сосед, —

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят.

Раз фашиста убил твой брат, —

Это он, а не ты солдат!

Во взглядах членов комиссии, до этого рассеянных и откровенно скучающих, появилось что-то живое. Виктор приободрился и закончил максимально эффектно, с вызовом и даже не без истеричной нотки, чтоб уж совсем сразить слушателей наповал:

— Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, —

Пусть горит его дом, а не твой,