«...Расстрелять!» – 2 - Александр Покровский

В конце службы офицер теряет нюх, и его отдают в народное хозяйство. Офицер – это судьба.

Офицера нельзя оскорбить. И этим он напоминает дерево. Разве можно оскорбить дерево?

А чем офицер отличается от дерева? Тем, что он не поддается обработке. Настоящий офицер хоть что может. За это он и любим народом.

Для настоящего офицера преград нет. Он везде пройдет и возьмет что хочешь. Голыми руками.

Регулярно. За «50, 60 и 70 лет Вооруженным Силам» и за «десять, пятнадцать, двадцать лет безупречной службы».

Хорошо воспринимает. Он им радуется. И радуется он им больше, чем волкодав, увешанный медалями за сообразительность, преданность и экстерьер. Гораздо больше.

Конечно, и среди офицеров бывают философы, которым медали до такой же лампочки, как и племенным волкодавам, но в общей массе, в абсолютном большинстве, медали офицера радуют. Он играет с ними, как малое дитя, до самой старости.

Один мой знакомый вешал на себя только две медали, а остальные клал в карман и поигрывал ими при ходьбе, а когда его спрашивали: «А где ваши остальные награды?», – он доставал их из кармана полной горстью и молча протягивал.

Некоторые, дочитав до этого места, все же интересуются: «Интересно, а как же все-таки они служат?»

Отвечаю им:

– Мы служим задом наперед, не прямо, а наоборот, шиворот-навыворот и стоя на голове вверх тормашками. И по служебной лестнице так и поднимаемся вверх ногами: тук-тук-тук по ступенькам тыковкой, которая у всей планеты маковка.

Кто не понимает, о чем я говорю, пусть пропустит это место и читает дальше.

Лейтенант – это начало большого конца. Я как-то сказал так перед строем лейтенантов, и они заулыбались. Значит, понимают, о чем идет речь.

Вы знаете, иногда у меня такое впечатление складывается, что до капитана третьего ранга включительно на флоте все нормальные люди.

Что бы вам еще такое рассказать об адмиралах? Разве что парочку случаев вам рассказать. Вот послушайте.

Один адмирал любил собирать различный зип[1]. Ходил по территории и собирал. Особенно любил, когда блестящее что-нибудь или там радиоэлектронное. Собирал он в специальный чемодан. Наберет полный чемодан, вызовет матроса и говорит ему:

– Отнесешь мне домой.

Матрос несет ему домой, звонит в дверь, и жена адмирала ему открывает.

– Вот, – говорит матрос, – прислали.

– А-а, – говорит жена и гложет, ощущая глазами, чемодан, – вижу. Хорошо. Подождите только секундочку, не заносите.

И через секундочку появляется снова в дверях жена адмирала и тяжело ставит рядом еще один чемодан, издавая при этом следующие звуки:

– А теперь отнесите, пожалуйста, все это на свалку. Однажды встречали этого адмирала с моря вместе с оркестром. Трап на лодку подали, адмирал на него ступил, и оркестр заиграл. Рядом крикнули: «Смирно!» Адмирал поднял руку и двинулся по трапу, А трапы у нас очень скользкие, оттого что мы по ним ходим, да еще, как всегда, парусиной не везде обтянуты. Поскользнулся адмирал, сделал «вжик!» и нырнул под леера и дальше – в воду.

Оркестр, пока он летел, от изумления музыкально обыграл его падение, изобразил фугу «Летящий адмирал», а сам адмирал, пока летел до воды с поднятой к голове рукой, успел крикнуть: «Воль-на-а!»

Когда его выловили, то всем стало интересно, чего это он «вольно!» кричал.

– А вам, сволочам, пока «вольно!» не крикнешь, – сказал адмирал, обсыхая не ветерке, – вы же спасать не будете.

Так что с адмиралами у нас все в порядке, и все отлично себя чувствуют.

Наших адмиралов можно даже в Англию на выставку приглашать. Галерея этих ярких флотских образов заставит вздрогнуть даже больное воображение.

Словом, природа наградила их, а они наградили природу.

Некоторые интересуются, зевает ли офицер на флоте. (Не знаю, зачем им это. Может, просто они хотят нас лучше зрительно представить?) Отвечаем. Нет, не зевает. У нас на моей памяти только один зевнул, да и то неудачно. С непривычки челюсть вывернул. Сидим мы как-то на базе, ждем подведения итогов соцсоревнования, и вдруг он взял и зевнул – ху-хау-ха! И челюсть у него из зацепления вышла, а глаза налились, вытянулись по диагонали, и рот не закрывается. Представляете, у офицера не закрывается рот! Ну ладно, если б он у него не открывался, а то не закрывается.

Сначала думали, что это он так шутит по-идиотски, а потом видим, что глаза у него периодически вылезают еще пуще и сам он делает так: ык-ык! – силится, значит, а у него не выходит. Тогда все поняли и принялись ему помогать. Ну, помогают у нас в основном смехом. Мы так хохотали какое-то время, что какое там подведение итогов. Все неприлично лежали.

Потом старпом назначил ему в госпиталь трех сопровождающих. Двое должны были его под руки вести, а третий должен был ему челюсть нести. Еле дошли. До машины не дозвониться, а там пешком – пять километров. И тот, кто челюсть нес, должен был все задом пятиться.

Так и шли. Хорошо еще, что силой закрыть ему челюсть не пытались.

А что начальство? Начальство у нас зевает, и ничего с ним не случается. Вот начпо наш по случаю парада Победы зевнул на трибуне так призывно, что мне захотелось превратиться в лягушку и туда к нему прыгнуть.

Порой на флоте хочется кого-нибудь отловить. Чтоб спросить у него чего-нибудь. Так вот, бесполезно ловить его в кабинете. Лучше встать где-нибудь на пересечении и дожидаться. Через некоторое время он сам через тебя пробежит.

Встреча высокого начальства отличается от остальных встреч вообще. Высокое начальство начинается у нас с главкома. Назначает главком свое прибытие в базу на 11.00. Командующий флотом добавляет: «К 10 часам все должно быть готово!» Командующий флотилией заставляет доложить о готовности к 9.00, а командир дивизии выгоняет строиться в 8.30.

И стоишь на ветру, обдуваемый, и ждешь высокое начальство, которое с тобой при встрече может даже и заговорить, побеседовать, и уши у тебя от такого стояния становятся огромными, как у африканского слона. Сколько в эти минуты рождается юных мыслей, какая яркость выражений, глубина ощущений, топкость переживаний, какая точность формулировок от ядовитости быта. Вот так и рождается флотский язык. А еще говорят, что у офицера даже в почечных лоханках ничего не задерживается. Ничего подобного, все у него задерживается. И язык у него есть. А еще у него есть глаза, руки, ноги и затылок.

Глазами он видит рост пашей боеготовности, руками он ощущает рост нашей боеготовности, ногами подходит ближе, а в затылке у него откладывается.

Но иногда на флоте хочется бежать. Бежать! Глотать свежий ночной воздух и бежать. Подальше от золотых дорожек на воде, от ночного солнца, подальше от всего. Тебя хватают за рукав, тебе кричат с пирса:

«Стойте! Вас вызывает старпом!», – а ты бежишь, бежишь…

И вся жизнь – борьба. До обеда с голодом, после обеда – со сном. И год за два идет на подводном флоте. Некоторые до того обалдевают от возможности за один год прослужить целых два, что остаются надолго.

Чтоб офицер на службе вел себя хорошо, па него заводится карточка взысканий-поощрений. Эта карточка освещает весь путь жизни офицера. С одной стороны в нее заносятся взыскания, с другой – поощрения. Офицер периодически знакомится со своей карточкой. После знакомства офицер обычно свою карточку теряет. Вызывают офицера к помощнику командира и предъявляют ему карточку.

– Слушай, – говорит ему помощник через мгновение, – здесь только что твоя карточка лежала. Ты не видел?

– Какая карточка?

– Ну, твоя, служебная.

– Где?

– Да здесь же только что лежала. Я же тебя вызвал специально, чтоб с ней ознакомить!

– Специально лежала?

– Ну!

– Не видел.

– Черт! Теперь восстанавливать придется. А ты не помнишь свои взыскания?

– Нет, не помню.

Конечно. Его просто не наказывают. Объявляют ему одно «ненаказание».

Изюминки все это. В службе всегда есть изюминки. Много-много изюминок. Из них соткан большой персидский ковер старинной ручной работы, который и называется – служба.

Слышали ли вы о «закате солнца вручную» или вот такое: «Выделить в помощь весне по двадцать человек с экипажа с ломами»?

Изюминки все это. И куда ни ткнись на службе – везде одни изюминки.

Женщина – это тоже изюминка. Из-за того, что она изюминка, она тоже воткана в наш чудесный орнамент.