Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года - Александр Говоров

Пока он заправлялся понюшкой, завалинка трепетала от страха и любопытства.

— Ту квашню, — продолжал Ерофеич, еще понизив голос, — Сонька взяла и вылила князю и княгине в постель, а сама до поры спряталась. Вот пополуночи светлейший проснулся да с испугу перину ту самолично в окно выбросил, а там Сонька со своими татями — и была такова.

— Сказка! — заключил, отсмеявшись, бурмистр Данилов.

— Да ей-же-богу! — не сдавался Ерофеич. — А вот, послушай, был некогда откупщик, фамилия его Чистоплясов.

— Как же! — подтвердил Данилов. — Кровопийца известный, деньги в рост давал. Ни вдовы не жалел, ни сироты…

— Точно! — поднял палец Ерофеич. — А знаете, через что он умер? Опять же через Соньку.

— Ну уж, поди ты прочь, это уж чепуха! — Бурмистр даже отвернулся.

— Ан не чепуха! Слушай-ка лучше, господин слободоначальник. Прознала как-то Сонька через своих сообщников, а у нее они везде, что в некоем кабаке тот откупщик хвастался, будто у него на сеновале кубышка спрятана, а в ней — миллион!

Вдова Грачиха изумленно ойкнула, остальные зачарованно молчали.

— Забралась она к нему на сеновал, а тут, как назло, сам откупщик дверь отмыкает, проведать свое сокровище пришел.

Последний луч солнца угас за далеким шпилем Адмиралтейства. В церквах звонили ко всенощной.

— А Сонька, — продолжал Ерофеич, — Сонька не растерялась, во, бой-баба! Видит, в углу коса, та самая, которой луга косят. Взяла ее в руку, зубы оскалила, точно как наш преображенский сержант, господин Холявин. Молвит Чистоплясову: «Разве ты меня не признал? Глянь-ка попроворнее — я ведь смерть твоя, за тобой пришла. Сейчас косою тебя вжик!» И повалился замертво тот откупщик, сердце его таковых речей не вынесло.

— А Сонька?

— Что Сонька? Сонька кубышку под мышку — и ищи ветра в поле.

— А миллион?

— Деньги те Сонька бедным раздала. На что ей деньги? С нее хватит росой умыться, из ключа напиться.

9

Сбросив ремень и портупею, Максюта опустился на скамью. Свеча чадила, но не было сил встать, поправить. Голова гудела, как пчелиный рой.

Подобно тени появился в горнице сожитель — студент Миллер. Деликатно направился в свой угол, где прямо на куче книг была приготовлена ему постель. Максюта подобрал его, выброшенного драгунами, среди разоренных коллекций и поместил к себе.

Максим Тузов неплохо говорил по-немецки, объясняя это так:

— Три года стоял с гарнизоном в Померании. Была там немочка одна. Проси, говорит, у своего начальства отставку. У меня, говорит, есть сбережения, купим мельницу и заживем.

— И что? — спросил Миллер.

— Что видишь, милый Федя. Служил семь лет, а выслужил семь реп.

— И об офицерской перевязи уже не мечтаешь?

— Теперь войны нет, — усмехнулся Максюта. — Никого не убивают, в полках вакансий не образуется. А недорослей дворянских понаехало, куда нам с ними тягаться. Остается одно — случай.

— Как это — случай?

— В милость попасть, либо в штаб, либо при начальстве. А то, поднимай выше, при дворе. Как говорит наш Ерофеич, царевне пятки чесать.

— А может, тебе учиться, добрый Максюта, науки изучать?

— Э, брат! Проплясал я свое ученье, на балалаечке проиграл.

— А то давай начнем? — Очочки Миллера весело заблистали. — Я тебя буду учить всему, что знаю. Я все-таки магистр Тюбингенского университета, у меня и грамота есть, печать — ух, огромная! А ты станешь меня русскому языку учить.

— Да я же и букв не знаю! — с отчаянием воскликнул корпорал. — Ни русских, ни немецких!

Такой разговор состоялся у них вчера. А сегодня, при известии о пропаже философского камня, разговоры не шли на ум.

Миллер деликатно улегся на свое книжное ложе, вздыхал сочувственно.

— Хотя бы знать, — сказал Максюта, — представить бы себе, что за штука эта — философский камень.

Миллер, не вставая, порылся рядом, в пирамиде фолиантов, и они угрожающе поползли на пол. Миллер остановил их движение и выдернул из-под низу какой-то ветхий том.

— Вот, Герман Ацилиус Мейендорф, прозванный королем алхимиков! Что он пишет: «…многие считают, камень сей есть подобие золота и платины, даром в надлежащих условиях он сам все металлы приводит в состояние золота. На самом же деле в своей дикой природе он напоминает плод смоковницы или кедровую небольшую шишку…»

— Шишку! — повторил Максюта.

— Да, да, шишку. Слушай, я переведу тебе с латинского языка. «Для того чтобы камень этот проявил свои экстранормальные свойства, необходима определенная Космическая ситуация…» Понимаешь?

— Ни черта.

— Постараюсь объяснить. Знаешь, что есть такие астрологи, звездочеты, предсказатели судьбы, которые составляют гороскопы, сиречь таблицы положения небесных тел, от которого зависит, по их мнению, и жизнь и смерть человека?

— Глупости, — сказал Максюта.

— Да, да, и я верю, что глупости. Но, как пишет Герман Ацилиус фон Мейендорф, а он был знаток этого дела, каждый экземпляр философского камня имеет собственный гороскоп, совершенно как человек. И значит, в другой космической ситуации он просто не проявит своих волшебных свойств — посмотришь и скажешь: да это обыкновенная шишка, больше ничего.

Максюта покачал головой — ну и ну! Но, значит, возможно и такое — у каждого человека свой собственный философский камень, который только для него одного волшебный?

Миллер умолк, пораженный мыслью Максюты. Потом заговорил о таинствах метафизики, о трансцендентных знаниях, об алхимии, давно отвергнутой подлинной наукой.

Максюта его прервал:

— Значит, правду говорят, что оно может превращать в золото? А я-то, дурачок, мечтал, бывало, клад, что ли, найти, чтобы выкупиться у барина…

Миллер, ударяя себя кулаком в грудь, принялся доказывать, что все это сущий бред.

Максюта встал, оправил кафтан, ремни, щелкнул пряжкой.

— Пойду караулы проверю. А ты, брат Федя, что я тебе скажу… Истина или нет — философский камень, для меня сейчас истина одна. По сказке того графа, цесарца, государыня назначила ему аудиенцию через семь дней. Значит, семь дней мне жизни. Семь дней!

— Но где же его тогда искать, где? — горестно восклицал Миллер.

— Вот именно — где? Пойди туда — не знаю куда. Принеси то — не знаю что.

Услышав пословицу, Миллер кинулся за своей нотицбух, но Максюта вышел, плотно притворив за собой дверь.

10

Нева, серебряная, словно застывшая, угадывалась за силуэтами деревьев. В безбрежном светлом небе повис серпик месяца. А воздух был глух и насыщен тишиной, которой мешал только далекий брех собак.

Одного часового Максюта обнаружил болтающим с профессорской горничной. Другой, прислонясь к парапету, похрапывал и очнулся, только когда Максюта хотел взять у него мушкет.

Наказывать не хотелось, и он ограничился устными внушениями. Поднялся в левое крыло Кикиных палат, где располагалась Кунсткамера. Гулкие коридоры в рассеянном полуночном свете были неприветливы. Под сводами отдавалось эхо шагов, в углах таились настороженные тени.

В комнаты, где мерцали позолотой ряды книг, Максюта не пошел. Не умея грамоте, он относился к ним с почтением, любил рассматривать гравюры и красно-черные титульные листы, однако сегодня было не до них.

В большой каморе располагались скелеты, вывезенные царем из Голландии и собранные в витринах в живописные группы. Этим занималась немка Доротея, числившаяся в Кунсткамере в должности малярши. Она же водила посетителей. Максюта столько раз слышал пояснения Доротеи, что запомнил их наизусть.

«Вот два скелета семимесячных близнецов в трогательных позах у гроба третьего. Один из них, — взгляните, уважаемые посетители, — подносит к лицу искусно препарированные внутренности, как бы вытирая ими слезы, другой же держит в руке кусок артериального сосуда…»

Посетители ужасались, некоторых тошнило и они выбегали наружу, но потом неукоснительно возвращались.

«Пусть смотрят все и знают!» — сказал царь Петр, учреждая сей музеум.

С течением времени Максюта привык к этим витринам и даже кивал как знакомому вот этому грустному скелету с искусственным цветком в костяшках пальцев, о котором Доротея сообщала, что это «фройленшкелетте», то есть скелет девушки.

Была глубокая ночь. Максюта не взял с собой караульного фонаря, да он бы и не понадобился. В высокие окна лился призрачный свет небес, полуночная тьма никак не приходила. Бесовская ночь, как говорят в народе!

— Вот так, дорогая фройленшкелетте! — сказал Максюта скелету с искусственным цветком. — Где тут искать философский камень?

В давешней суматохе его могли куда угодно засунуть, вон сколько ларей стоит с мелкими экспонатами! Тут и чучела колибри, и морские звезды, и Мамонтовы кости из Сибири.