Седой - Юрий Коротков

Когда за ним захлопнулась дверь детского дома, Олега резко обернулся и будто впервые увидел ее — с крепкой пружиной, обтертую внизу пинками ботинок; и длинные темные коридоры с одинаковыми дверями слева и справа; зеленые стены со следами кисти и застывшими в краске щетинками; красный огнетушитель около стенда с пионерами-героями…

— Что, Петух, нагулялся? — спросил Слон.

— А мы тебя так ждали, так ждали! — пропищал Малек. Он валялся в ботинках на Олегиной кровати.

Олега подошел, глядя на грязные пятна на простыне под его ботинками.

— Слезь с моей кровати, — бесцветно сказал он.

— А если не слезу?

— Я сказал: слезь с моей кровати, — повторил Олега.

— Что-то я слышу плохо, — Малек сел и озабоченно пошуровал пальцем в ухе. — Ась? Ты что-то сказал, Петух?

Олега молча смотрел на него сверху. Потом развернулся и неумело ударил его по уху.

На мгновение в спальне стало тихо, потом налетели все разом — Слон, Мотя, Карабан, толпясь, мешая друг другу, выкрутили руку. Олега сел на колено, сцепив зубы, чтобы не закричать. К самому его лицу приблизились грязные ботинки Малька.

— Говори, Петух: «Извините меня, Алексей Николаевич, дурака-идиота»! Говори, хуже будет!

— Пустите, — сквозь зубы сказал Олега. — Пустите, тогда скажу.

Его отпустили, и он всем весом ударил Малька головой в живот, бросился сверху, вцепился в горло. Малек извивался на полу, мелькали кулаки, чье-то колено, сползшее одеяло.

— На! На! Мотя, по морде ему, по морде!

Когда Олегу оттащили, Малек хрипел, разинув рот, выкатив глаза, остальные стояли напротив, сжав кулаки, всклокоченные, красные.

— Что, Петух? Еще? Еще хочешь, да?

Олега потрогал ладонью разбитую губу, посмотрел на кровь.

— Больше не хочу, — он отвернулся, шагнул к двери — и внезапно метнулся назад, ударил расслабившегося, опустившего руки Слона и отскочил, прижимаясь спиной к стене…

Белка догнала брата, идущего в толпе детдомовцев на завтрак. Олега шагал, ссутулившись, напряженно держа плечи. Белка коснулась его, Олега тотчас развернулся, чуть пригнувшись, как зверек, угрожающий прыжком — Белка аж отпрянула.

— А, привет…

— Как ты изменился, Олежка… — сказала Белка, глядя в его резкое, нервное лицо с холодно блестящими глазами, жесткими, неровными от заживших трещин губами, красной ниточкой шрама на подбородке.

Олега мимоходом, без интереса осмотрел себя в зеркале над умывальником, и они разошлись к своим столам.

Базовцы как всегда шумно рассаживались, галдя, толкаясь, бежали дежурные с кастрюлями. В стакан какао перед Олегой упал катышек хлеба. Он тут же, едва успев сесть, вскочил и выплеснул стакан в лицо Моте. Тот тоже вскочил, опрокинув стул, растерянно оглядывая залитую рубашку и джинсы, Малек на всякий случай отбежал в сторону.

— Ты что, Петух, с болта сорвался? Это же Карабан бросил!

— Зачем ты, Петухов? — спешил к ним Акакич. — Мотяшов, что случилось?

— У меня же джинсы одни, — чуть не плача, сказал Мотя.

— Что случилось, ребята?

— Да ну его, — сказал Малек, — Кидается, как бешеный!..

— Мужики-и! — заорал Малек еще из коридора и распахнул дверь спальни, — Петухову сеструху щупают! Айда смотреть.

Олега вскинул голову, потом побежал следом за всеми. В тупике под лестницей увидел — двое десятиклассников держат Белку, третий лезет под кофту, — налетел с разбегу, маша кулаками. Они были сильнее, просто толкали его, смеясь. Олега проскользнул под рукой у одного и изо всех сил пнул его в пах. Десятиклассник согнулся и упал. Двое других перестали смеяться, стали бить всерьез. Олега отлетел под лестницу, схватил там какую-то палку, махнул — второй десятиклассник охнул и прижал к себе руку: из палки торчал большой ржавый гвоздь. Белка плакала, присев у стены на корточки, уткнувшись лицом в колени, Олега, заслоняя ее, размахивал палкой:

— Убью! Всех убью!!

Его перехватили сзади, Олега ударил локтем, не оборачиваясь, мелькнуло изумленное лицо Акакича. Он скрутил Олегу и повел, поправляя очки и повторяя дрожащим голосом:

— Звереныш… звереныш…

Олега стоял в кабинете перед директрисой, скучно разглядывая ухоженные, пышные цветы в горшочках.

— Это невозможно, — говорил Акакич. — Ребята жалуются. Он терроризирует весь дом. Он всех бьет, это невозможно…

— Ты что, Петухов, в спецПТУ готовишься? — спросила директриса. — Что с тобой делать?

— А вы меня выгоните, — сказал Олега. И вдруг улыбнулся ей в лицо — холодно, безнадежно, со снисходительным презрением к этим взрослым людям, ничего не понимающим в его жизни…

По крутым улочкам к реке неслись тугие ручьи, подпиливали последние островки снега. Немощеные переулки около детдома раскисли. Базовцы возвращались из школы, на углу поджидали их местные ребята.

— Эй, погоди, поговорить надо, — остановили они Карабана.

— Ну?

— Тебе что, своих девок мало? Чего ты к нашим лезешь?

Начиналось выяснение отношений. Олега хотел было пройти мимо, но кто-то из местных схватил его за плечо:

— Ну, ты, инкубаторский!

Олега тотчас, не выпуская портфеля из левой руки, сбил его с ног, и с этого удара, как по команде, началась драка. На помощь уже бежали базовские старшеклассники.

Олега, так и не остановившись и не оглядываясь, шагал к дому.

Возбужденные, грязные, счастливые одноклассники гурьбой ввалились в спальню, перекрикивая друг друга:

— А он ко мне! А я ему с левой — бац!.. А он… А я как дал!..

Слон подошел к Олеге:

— Ну ты молоток, Петух! Здорово начал! Мир? Дай пять! — широко улыбаясь, он протянул руку.

Олега исподлобья смотрел на него. Подал руку, рванул Слона на себя и припечатал кулаком его улыбку к зубам. Смех и крик мгновенно оборвались, будто щелкнули выключателем, в спальне повисла напряженная тишина, еще не остывший азарт готов был выплеснуться в новую драку.

Слон вытер губы. Ему явно не хотелось драться с Олегой.

— Ладно, Петух, — сказал он. — Фиг с тобой. Живи уродом… — он оглянулся: мальчишки отводили глаза, все видели его позор.

— Грач! Чего клюв разинул! — вдруг бешено заорал Слон на тихого, незаметного ушастика Грачева.

— А чего я? — опешил тот.

Чего! Службу не знаешь? Куртку мою повесь!

Грач умоляюще взглянул на Олегу. Олега сунул руки в карманы и неторопливо вышел…

— Дяденька, вы к кому? — спросил мальчишка.

— К себе, — сказал Иванов.

— А вы вазовский? А воспитатель кто у вас?

— Аркадий Яковлевич.

— Акакич? Я позову, — мальчишка радостно бросился вверх по лестнице.

— Эй, не надо! Я на минуту, эй! — крикнул Иванов, но пацан уже умчался.

Появился Акакич, близоруко щурясь за очками.

— Петухов? Олег? — он издалека тянул руку, — Ну, здравствуй, солдат.

— Моя фамилия — Иванов.

Акакич внимательно взглянул на него, покачал головой:

— Даже так?.. Почему именно Иванов? Хотя… — он пожал плечами. — Ну, пойдем, Иванов Олег, поговорим.

Они вышли из дома и сели на скамью около клумбы, огороженной уголками беленого кирпича. Иванов достал сигареты.

— Куришь?

— С шестого класса, — неожиданно злорадно сказал Иванов.

— Да?.. А я вот держусь пока… А ты, я вижу, не изменился. Надо думать, в образцовых солдатах не ходил?

— Угадали.

— Нетрудно угадать, — Акакич невесело усмехнулся. — Я думал, ты изменишься в армии. Шел сейчас по лестнице и думал; вот стоит Олег… не знаю — какой, но другой… А ты прежний, кроме фамилии… Как Аллочка?

— Нормально. Работает в «Интуристе». Квартиру получила… Она разве вам не пишет?

— Н-нет. У кого все хорошо устроилось, те редко пишут. Я привык, — будто оправдываясь, сказал Акакич. — Ты, кстати, тоже не писал… С ребятами не переписываешься?

— Нет.

— Большинство еще служит. Мотяшов аж в Москве генерала возит. Карабанов в медучилище. Комов, Редькин и Бусло на границе, на одну заставу попали. Федоровского не взяли, порок сердца… — он замолчал, потом, отведя глаза, сказал — Соломин, Мальцев и Грачев в колонии. Драка в парке. Парнишка-инженер ослеп. Двое детей у него… Соломину шесть, Мальцеву и Грачеву по три… Дай-ка сигарету.

Пока он закуривал, склонившись над зажатой в ладонях спичкой, Иванов разглядывал его с чувством жалости и неприязни одновременно: коротко стриженная макушка, седой чубчик, длинная тонкая шея, нелепо торчащая из ворота застиранной рубашки, железные дужки очков за ушами.

— Аркадий Яковлевич, — сказал он. — Зачем вы здесь?

Акакич недоуменно вскинул очки.

— Ну… какой смысл в вашей работе? Трое уже в тюрьме… Вы добрый, вы себя не жалеете, а что толку? По ком тюрьма плачет, тот сядет, хоть вы наизнанку. А кто хочет, тот сам вырвется… Вы же вазовский, и остались здесь. Что вы видели, кроме этого, — Иванов-кивнул на дом. — Неужели вам самому-то жить не хочется?