Репит(ЛП) - Скотт Кайли

С другой стороны, у меня сейчас тоже не лучшее время.

Я натягиваю футболку через голову и сажусь. Гордон стоит у кровати, положив морду на матрас. Очевидно ему запрещено забираться на постель. Через мгновение он с тяжелым вздохом опускается на пол и закрывает глаза.

Входит Эд с пакетом замороженных овощей в одной руке, стаканом воды и баночкой «Тайленола» в другой. Воду и болеутоляющее он ставит на маленький столик у кровати, пакет со смесью из гороха, кукурузы и бобов осторожно прикладывает к моей щеке и садится в изножье кровати. Подальше от меня. Думаю, мы оба ценим это пространство.

— Спасибо, — говорю я, откидываясь на подушку.

Он кивает.

— Мне нравятся темные цвета, — начинаю я разговор, сжимая и разжимая пальцами край его черной футболки, — но в моем шкафу только светлые, счастливые шмотки. Интересно почему?

— Тебе они нравились.

На стене в рамке набросок женской спины.

— Кто это? — Я киваю на рисунок.

— Просто девушка.

— Разве я не ревновала, что в нашей спальне висит рисунок другой женщины?

Эд отворачивается.

— Если и так, то ты ничего не говорила. Заставить тебя говорить без обиняков было чертовски сложно, зато теперь ты просто говоришь все, что в голову приходит.

— Я не хотела тебя расстраивать. Это последствия травмы. Извини, что вот так сняла футболку. — Я смотрю в потолок тем глазом, который не прикрыт пакетом. — Я слышала историю о женщине, которая работала посредником и очень хорошо помогала людям находить общий язык. Однажды она попала в аварию, и это полностью изменило ее личность. Она все время говорит ужасные вещи, и ничего не может с собой поделать. Разве это не печально?

— Да уж.

— Забыть свою жизнь — уже достаточно плохо. Но быть не в состоянии восстановиться…

Эд закидывает ногу на ногу, устраиваясь поудобнее.

— Ты собиралась рассказать о других причинах, по которым перестала писать мне вопросы.

— Нет, не собиралась. Но раз уж ты спрашиваешь. — Я слегка улыбаюсь. — То, что рассказывает Френсис не кажется абсолютно достоверным. На это влияют ее личные убеждения и предубеждения.

— Вроде того, что она не рассказала тебе обо мне?

— Вот именно. Мы почти постоянно вместе в последнее время, а она ни разу не упомянула твое имя. Она говорит, что защищала меня, и в конце концов сказала бы.

Эд задумывается.

— А тебя не беспокоят мои предубеждения?

Я ерзаю, пытаясь найти удобное положение, и стараюсь не думать о том, что на этой самой кровати мы с Эдом… э-э… соединялись телами. Ну, я предполагаю, что мы это делали.

— Кем я была и кем стала — это мне выяснять. Чужая помощь мне не нужна. Ты сказал, что все еще злишься на меня. Это очевидно влияет на то, как ты видишь события.

— Думаю, да. — Эд кивает. — Но это не ново.

— Что не ново?

— Что ты не доверяешь мне. Можно даже сказать, что это оказалось судьбоносным в наших отношениях.

Может быть, я просто слегка параноик? Я не доверяю Эду, Френсис. Всем. На днях, идя в кафе, мне показалось, что кто-то следит за мной. Но я никого не видела.

— Мы можем об этом поговорить?

— Почему бы тебе не начать с чистого листа? Люди просто не могут полностью убрать свои собственные чувства и опыт из того, что они тебе говорят. Но действительно ли тебе нужна вся история, чтобы начать двигаться вперед?

— Понятия не имею.

Лежащий на полу Гордон пукает, и мы с Эдом морщимся. Запах отстой. И это еще одна данность..

— Если хочешь, я все равно отвечу на твои вопросы, — говорит Эд.

— Но только на некоторые, верно?

Он хмурится, не торопясь с ответом.

— Я не ненавижу тебя, ясно? Просто прошло не так много времени, и некоторые вещи, о которых ты спрашиваешь, все еще болезненны.

— Понятно.

Снаружи кричит птица, мимо проезжает машина. Для миллиардов людей жизнь течет своим чередом, независимо от того, что происходит здесь и сейчас со мной. Это слишком много, чтобы осмыслить. Особенно с затяжной головной болью.

Потолок в спальне такой же высокий, как и в гостиной. Мне нравится ощущение пространства, а еще запах Эда на простынях — стиральный порошок, немного одеколона и он. Почему-то это успокаивает.

— Кто я по-твоему? — спрашиваю я, все еще прижимая к лицу пакет, онемевшими от холода пальцами. — Как бы ты описал меня?

— Ты — Клементина Джонс. Двадцати пяти лет. Работаешь в банке. Ты добрая, иногда нервозная, и склонна слишком беспокоиться о мнении других людей. Это значит, что ты, как правило, держишь при себе свои мысли. Ты хорошо разбираешься в цифрах, любишь читать, итальянскую кухню и общаться с друзьями, которых у тебя не так уж много.

— Почему?

— Дело в том, что ты бросила колледж и два года ухаживала за больной матерью. Смотреть, как она умирает от боли… ну, это было тяжело для всех. В любом случае, когда ты бросила учебу, чтобы заботиться о маме, то потеряла связь с большинством своих друзей по колледжу. А вернувшись, уже не смогла найти общий язык с младшими студентами или даже с людьми твоего возраста. Так ты мне объяснила, по крайней мере. После смерти мамы ты была довольно замкнутой, и это не облегчало знакомство с людьми. После того, как мы начали встречаться, ты сблизилась с некоторыми из моих друзей, но после разрыва…

— Верно. — Теперь отсутствие друзей имеет больше смысла.

— Так… Что же еще? — Эд шумно вздыхает. — Ты аккуратная, порой даже слишком: все должно лежать на своих местах, посуда вымыта. Ты храпишь после того, как выпьешь пару стаканчиков, любишь фиалки, но при этом совершенно не умеешь за ними ухаживать. Каждый раз, когда ты приносила домой очередной цветок, я искренне сочувствовал бедняжке.

Я усмехаюсь и прикрываю глаза от яркого дневного света.

— Немного похоже на меня, но не все.

— Значит, ты стала упрямее и любишь другие вещи. Люди меняются.

— Наверное. Могу я спросить кое-что о тебе?

Эд поджимает губы.

— Не о нас, — быстро заверяю я его, — только о тебе.

— Хорошо.

— Когда ты начал рисовать?

— Не могу припомнить времени, когда бы не рисовал, — говорит он с улыбкой, которая превращает его из просто привлекательного мужчины в космически привлекательного. Хорошо, что я лежу, а то подогнулись бы колени. Эд божественно прекрасен.

— У меня всегда были карандаши и бумага. Место не имело значения, я оставлял свои художества, где угодно. В конце концов, мама с папой отказались от попыток помешать мне рисовать на стенах, просто ограничили теми, что были в моей спальне. Раз в год я перекрашивал их и я начинал все сначала.

— У тебя хорошие родители.

— Так и есть. — Улыбка исчезает. Эд встает. — Ты им очень нравилась. Тебе надо отдохнуть.

— …после того, что сделал, ты, вероятно, последний человек, общение с которым ей сейчас нужно.

Я медленно сажусь, разбуженная шумом.

— Ты не знаешь, о чем говоришь! — Эд явно сердится. — И это не имеет значения. Она может сама принимать решения.

— Она сейчас сама не своя.

— Так кто же будет принимать за нее решения? Ты, Френсис? — Даже на расстоянии сарказм Эда ощутим.

— Я благодарна за помощь сегодня, но ты, конечно, понимаешь, что продолжать общение для нее было бы эмоционально затруднительно. — Эд не отвечает. — Что бы ни произошло между вами, кто бы ни был виноват… это уже не имеет значения. Сейчас она уязвима, и я должна защитить ее.

Гордон стоит в коридоре, наблюдая за схваткой в гостиной. Увидев, что я проснулась, он начинает вилять хвостом.

За окном темнеет. Уже зажглись уличные фонари. Должно быть, я проспала несколько часов. Достаточно долго, чтобы обезболивающее перестало действовать. Лицо и голова болят, и другие части тела жалуются на то же самое.

Я осторожно слезаю с кровати, беру с прикроватной тумбочки мобильник и таблетки и иду в гостиную.

— Она просто не знает, что для нее лучше, — говорит Френсис. Кажется, она очень взволнована. Ничего удивительного.