Фарватер - Марк Берколайко

Но какое разочарование: уехать исключительно ради этого, сбежать, когда голос Бучнева пугающе страстно уговаривает остаться, остаться, остаться – с невыговариваемым «навсегда!».

А все же несколько фраз были сказаны, пока Георгий помогал ей расположиться на сиденье, пожимал руку Павлушке и потом шел рядом с ландолетом шагом таким легким и быстрым, что Рина всерьез испугалась: не продлится ли эскортирование до самого ее дома?

Тороплив был разговор, но важен.

– Когда я смогу вас увидеть?

– Послезавтра с семи вечера, на собрании поэтического кружка «Хмель жизни». Знаете ли вы на Соборной площади доходный дом, который расположен…

– Простите, Регина Дмитриевна, однако же я мечтаю увидеться с вами и Павлом, но никак не с хмелеющими от облика вашего поэтами.

– А не мечтаете ли вы, случаем, увидеться и с моим мужем?

– Ну… если вы считаете нужным…

– Тогда завтра, в восьмом часу вечера, у нас на квартире. Мы живем на четвертом этаже…

– Адрес – лишнее, вы как фамилию свою назвали, я тотчас же понял, что ваш муж – знаменитый архитектор Сантиньев. Кто ж его дом на Приморской не знает! Завтра – отлично! Завтра как раз заплыва не будет, я устраиваю их через день. Постепенно увеличиваю дистанцию, впрочем, не об этом сейчас… Что ж, значит, вы считаете, будто и с мужем необходимо… Надеюсь, все пройдет без натянутости… Павел, а с вами я безусловно буду рад завтра встретиться!

– Да-да, – восторженно откликнулся Павлушка, – я тоже! Расспрошу вас о методах тренинга, а с послезавтра начну неукоснительно заниматься. Хочу стать таким же сильным.

– Охотно поделюсь всеми секретами, хотя, собственно, нет никаких секретов. Надо просто…

– Да будет вам нас сопровождать, Георгий Николаевич! Возвращайтесь немедленно! – почти вскричала Рина.

– Мне кажется, вы непременно должны любить тюльпаны! – это уже вслед удаляющемуся ландолету.

Рина смолчала, не чая дождаться поворота и исчезновения в первой попавшейся тени. Любимыми ее цветами были астры, но какая разница? Отныне станут тюльпаны.

Глава третья

Тюльпаны размещали сначала вдвоем, потом кинулся помогать Павлушка. Заполнили все напольные и настольные вазы в столовой, в большой гостиной, в маленькой… потом понесли цветы в Павлушкину комнату – и тамошний беспорядок сразу приобрел вид беспорядка художественного… Наконец остаток, очень немалый, отнесли – так же вместе, без жеманного «Ах, это неудобно!» – в ее спальню. И она действительно оказалась ее, с кроватью такой на вид девичьей, что ревнивых представлений об исполнении на ней супружеских обязанностей не возникло.

И хорошо от этого Георгию стало необыкновенно. Усевшись с Риночкой в маленькой гостиной, отхлебнув чаю и съев кекс, с удовольствием счел и то и другое вкуснейшим. Перспектива знакомства с архитектором Сантиньевым теперь уже тревожила лишь постольку, поскольку стыдно пожимать руку человеку, у которого вот-вот уведешь жену.

Да, Регина Дмитриевна Сантиньева вскоре, лишь только позволят формальности, станет Региной Дмитриевной Бучневой… вот же, следующего 5 марта и станет, чтобы отмечали они потом разом и общий день рождения, и день соединения.

А разве возможно что-то иное, если жизнь с Риной представляется ему совершенно естественной, в то время как ситуация «они врозь» отдает мертвечиной, словно вода в заброшенном колодце?

– Откуда у вас знание стольких иностранных языков? Этого ваша профессия требует, чтобы с каждым капитаном суметь поговорить?

– Все капитаны говорят по-английски, Регина Дмитриевна, его было бы вполне достаточно, а им я еще в детстве занимался. Сначала самоучкой, потом с репетиторами. Кстати, расхожесть в мореплавании именно этого языка как раз и показывает, кто воистину владеет морями.

Ему хотелось говорить много и убедительно.

– Хорошо, гимназические французский и немецкий плюс английский – а остальные языки откуда взялись? Вы, к слову, где в гимназии учились?

– Уездный город Павловск Воронежской губернии. Гимназия тамошняя весьма недурна, а я был в ней успевающим учеником. Остальные же языки «взялись» по велению профессии. Стать хорошим стивидором, умеющим обращаться с самыми разными грузами и порядочно зарабатывающим, а здесь, в Одессе, смею уверить, я один такой, – можно, лишь поработав в самых крупных портах. Поработал – и образовалось, таким образом, шесть европейских языков…

– Шесть?! – поразилась Рина. – Столько не каждый профессор-лингвист знает! Далеко не каждый!

– Вот и налейте мне, пожалуйста, в качестве премии, еще чашечку чая… Нет, ром добавлять не надо… даже капельку не надо – завтра заплыв, любая капелька во вред… А с молоком очень люблю, спасибо… Только вынужден признать, бывали у меня и неудачи: после двухлетней почти работы в Йокогаме знания японского остались на самом начальном бытовом уровне, все только на слух, даже вывеску не любую прочитаю. Не смог себя заставить вникнуть в язык тех, кто так обидно нас в пятом году поколотил.

– Все равно, почти семь языков, среди них четыре освоены не в юности, когда все легко дается, – потрясающе! Это же сколько вам новых слов и фраз пришлось затвердить, а еще и всякие фонетические выкрутасы!

Она слегка подыгрывала простительной мужской манере распускать перья и распушить хвосты, но Георгий игру не подхватывал, оставаясь – не в пример себе же вчерашнему – сдержанным и неизменно последовательным, как гимназический преподаватель, в очередной раз доказывающий почтенную «теорему косинусов». Правда, был Георгий «строго перпендикулярен» преподавателям математики, имеющим во всех гимназиях империи прозвище Пифагор, даже если в отличие от античного красавца были они безбороды, сутулы или кривобоки. Да еще и облачены при этом в тужурки, на плечах которых перхоть и меловая крошка перемешались и улеглись археологическими слоями – как пыль и прах веков над древнеегипетской «теоремой косинусов», жемчужиной тайного знания жрецов.

Право же, Георгию Николаевичу, одетому в щегольский летний костюм-двойку, не стоит придерживаться педагогически-жреческого стиля – так он при всей своей монументальности немного неестественен… хотя и очень-очень забавен…

Вот подробно и наглядно, помогая жестами, он объясняет сейчас, что учить язык следует целыми фразами, размещая их в памяти подобно тому, как майнуешь разные грузы в разные отсеки трюма, поименованные по принципу каталога: «итальянский, улица» или, скажем, «голландский, пивная».

«Не дай только бог, – съехидничала она мысленно, – перепутать отсеки и заговорить с итальянским нищим шаблонами из «голландский, пивная».

– Но не дай потом бог перепутать отсеки и заговорить с неаполитанским лаццарони шаблонами из «голландский, пивная», – закончил Георгий.

Она рассмеялась – как сообщница.

Он, слегка недоумевая, – неужто так удачно пошутил? – засмеялся тоже…

– О, да вам весело! – произнес чей-то слегка привизгнувший голос.

– Вот и мой муж! – пояснила Рина Георгию, и тот с трудом подавил желание сжать кулаки. – Ты прав, мой дорогой, – это уже вошедшему, – нам весело. Присоединяйся, рада вас познакомить: Георгий Николаевич Бучнев, личность во многих отношениях замечательная; Рудольф Валентинович Сантиньев – вы, Георгий Николаевич, об архитекторе Сантиньеве наслышаны, сами давеча упоминали. Чаю, Рудольф?

– Нет, дорогая, я только что чаевничал у себя в мастерской.

В этих «дорогой», «дорогая» чувствовались и остатки привязанности, и недобрая усмешка.

– Я видел, подойдя к окну, – обратился Сантиньев к Георгию, – как вы перемещали огромную емкость с вульгарно большим количеством тюльпанов. Разве вы не находите эти цветы пошлыми? Ты, Регина, в былые времена их недолюбливала и правильно делала – они же насквозь буржуазны, как, собственно, и сама Голландия.

– В былые времена недолюбливала, а с очень недавних – полюбила.

Нет, им не просто «вместе тесно, врозь скучно», они, уставшие донельзя, все еще фехтуют – и хотя выпады давно уже неловки, отбивы судорожны, а клинки затупились, но желание заколоть крепнет день ото дня.

– Однако же нести «в обнимку» такой неудобный груз, да еще издали, – представляю, какая для этого потребна физическая мощь. И она у вас есть, милостивый государь Георгий Николаевич, не так ли? Но грубая сила и гармония несовместимы, – вот и у вас, при чрезмерно развитых мышцах… сейчас пригляжусь…

Пригляделся и закричал, срываясь на фальцет:

– Дьявольщина! Я брежу?! Или живой Дорифор?![4] Что же вы сидите? – внезапно тон его, до этого высокомерный, за что хотелось дать оплеуху, сделался так мягок и вкрадчив, что уже стоило придушить. – Вас не затруднит встать и на несколько минут снять свой пошлый… нет, прошу прощения, во всех отношениях достойный пиджак? Ваш вид в сорочке Регину не шокирует, она ведь вас видела на пляже и всем, чем стоит полюбоваться, – налюбовалась.