Мифопоэтика творчества Джима Моррисона - Оксана Еремеева

Первобытные представления о добре и зле синкретичны; первоначально преисподняя была же и небом, а метафорой этого низа-верха служила дверь (идентичные понятия «ворота», "полог"). Мифический Змей неолита, как и более поздние персонажи индоевропейских мифов, соединял в себе функции творца и злоумышленника-разрушителя. Кольцо, в которое сворачивался Змей, символизирует цикличность «рождение-смерть», созидание-ломка. "Откуда желание смерти? — писал Моррисон. — Это желание идеальной жизни" (30-121), "Я хочу быть смутным Ничто" (Моррисон) (30,107) "Твоя смерть дает тебе жизнь"(Моррисон) (30,65), "Мертвецы, пробуждающиеся новорожденные"(Моррисон) (30,87) — ряд этих фраз свидетельствует не о временных настроениях, но о сформировавшемся мировоззрении автора.

Убийца проснулся до рассветаОдел башмакиВзял лицо в древней галерееИ пошел по коридоруЗашел в комнату сестрыНанес визит братуИ пошел дальше по коридоруИ подошел к двериИ заглянул внутрь— Отец?— Да, сын,— Я хочу убить тебя— Мать, я хочу…

Традиционно эту "эдипову часть" Моррисоновского текста "The End" интерпретируют психоаналитически как конфликт с отцом. С точки зрения структуры, этот отрывок соотносится с проникновением в материнское лоно, т. е. с регрессией Вселенной к Хаосу. "Эдипова часть" представляет собой конструирование ситуаций "распад естества", попытку одолеть природу, сопротивляясь ей противоестественностью. Такой "ход назад" можно назвать адекватным акту ритуального разрушения.

Тексты Моррисона дышат "великой стихийной памятью" (Блок), эксплицируемой из архаики при помощи мифологического метакода. Их структура основана не на отдельных эсхатологических моментах, а целом ряде повторяющихся тем и мотивов, складывающихся в единую картину мира. Моррисоновская эсхатология отразилась также и в снятом им фильме "Feast of friends" ("Пир друзей"), где доминировала смерть в пустыне, а кадры прилагали бородатого Моррисона, который брел от Калифорнийских гор, натыкался на умирающего койота, и добираясь автостопом до Лос-Анджелеса, убивал водителя. Таким образом, становится очевидной системность его символики, а соответственно, и мифомышления. Это означает, что творчество Моррисона носит не профанный характер бреда пьяницы и наркомана, а сакральный характер сознательного движения назад посредством внутреннего уничтожения Космоса и "ухода от времени". Этим, собственно, и занимается эсхатология, в которой, по мнению французского ученого М. Элиаде, важен не конец мира, а повторение абсолютного начала, что ведет к Космогонии: "Космогонический миф может воспроизводиться по случаю смерти, ибо это та новая ситуация, которую важно правильно воспринять, чтобы сделать ее творческой".(44–41).

Космогонический миф представлен у Моррисона опосредованно, через эсхатологию и амбивалентность символики, в частности, водной. Образы воды, буквально, затопляют его текстовое пространство: это и архетип моря, реки, океана, берега, с одной стороны, и кенотип ванны, пляжа — с другой. В мифопоэтической традиции вода сущностно связана как со смертью, так и с витальностью: за морем находится царство мертвых, но из моря же возникает жизнь.

Давай поплывем к лунеДавай залезем в приливОтдадимся ждущим мирамОкутавшим другой берег…Нет времени решатьМы вступили в рекуВ нашу лунную прогулку…Давай прокатимсяВниз к океануБлиже, теснееВниз вниз вниз

"Существует внутренняя обусловленность подобных описаний, что говорит о связи с архетипами; встреча моря и суши может рассматриваться как важный опыт переживания границы, порога между бесконечным и конечным".(40-106). Другой образ, коррелируемый с символикой моря и встречающийся у Моррисона — образ поля:

Я хочу умереть в чистом полеИ чувствовать прикосновение змей

В этой фразе — квинтэссенция мифопоэтики Моррисона. Мифемы «поле-море» имеют общий знаменатель — безбрежность, смысл которой есть прорыв в иной пласт бытия. Это снова возвращает нас к Хаосу, поскольку в самых разных традициях он связан с водной стихией, а также — в область смерти и сновидений, имеющих общий исток, к которому относит человека море. Эта нить тянется к Богу Земли, почитавшемуся и как владыка моря. А символика Луны дублирует этот мотив, являясь олицетворением подземного мира и одной из ипостасей Бога Земли (у некоторых народов Луна и змея отождествляются). Следовательно, фраза "Давай поплывем к луне" расшифровывается как стремление приобщиться к Богу Преисподней:

Я вновь призываю темныхСокрытых кровавых богов

В неолитических культах море считалось находящимся на Западе, соответственно, образовалась семантическая связь между понятиями «море» и «Запад», поэтому вход в обитель Бога Земли мыслился на Западе:

Езжай по Королевскому пути…Езжай по Западному пути…Лучше — на Запад

(В мифологиях многих индейских племен на Западе находились оплакивающие духи). В других строках автор непосредственно идентифицирует себя с древним богом:

Я — проводник в лабиринтеМонарх в изменчивых дворцахНа этом каменном полу

Миф о лабиринте интерпретирует смену дня и ночи, которая была подчинена Богу Земли. У многих народов постоянной обителью солнца являлся подземный мир, что равнозначно горному озеру у американских индейцев; и всходило светило на небо временно и не по своей воле (то есть, солнце являлось эмблемой Змея). Равным образом, атрибутом Змея был и камень. Так что, нетрудно догадаться, что в качестве Монарха-Змея выступает сам поэт.

Я — Король-ЯщерицаЯ могу всеЯ могу в один миг остановить землюЯ заставил у ехать голубые машины… Я могу изменить природу вещейЯ могу двигаться во Времени и Пространстве

В мифотворчестве Моррисона сопрягаются два способа переживания мифа:

1) Трансперсональная память, дар и техника самораскрытия, которые делают возможным обращение к собственным истокам.

2) Особый аппарат чувствования, сохраняющий связи с архаическими структурами психики.

Как и всякое мифомышление, мышление Моррисона на чувственно-метафорическом уровне оперирует конкретным и персональным:

Можешь ли ты понять?Моя плоть живаяМои руки — как они движутсяЛовкие и гибкие, словно демоныМои волосы — как они спутаныМое лицо — впалые щекиМой огненный язык — мечРазбрасывающий слова-искрыЯ реаленЯ человекНо я не обычный человекНет Нет Нет

Для мифопредставлений Моррисона особенно характерны архаические аспекты культовых систем и, в частности, одушевление окружающей среды. Так, например, он систематически употребляет в отношении Змея местоимение "he — он", что в английском языке применимо только к человеку; все остальные, одухотворенные или неодухотворенные объекты должны обозначаться «It». Мифопоэтическое начало у Моррисона обусловлено не только общекультурными традициями, но и свойственной его психофизике особенностью самоидентифицироваться с природностью:

… Мы из Солнца и Ночи…Мы спустились по рекам и склонамМы пришли из лесов и полей

Это то, что называется органическим мифологизмом. Наличие мифологической модели мира не только и не столько в открытых пластах его письма сколько в подтексте говорит об отсутствии мифологизма как приема. У «городского» поэта второй половины ХХ-го века образ города как такового практически отсутствует. Это тем более нестандартно, что Моррисон насквозь является продуктом урбанизированной цивилизации. И тем не менее, пространство в его текстах всегда разомкнуто, оно не содержит картины города, его структура основывается на образах стихий (вода, огонь), мифологемах леса и перекрестка:

ПерекресткиОбитель духов, гдеОни нашептывают путникамЗаставляя их задуматься о своей судьбе(30.65)Традиционно перекресток представляет сакральное пространство, "выход из…"Оставь гнилые городаТвоего отцаОставь отравленные колодцыИ залитые кровью улицыВойди под сень доброго леса

В знаково-мифологический комплекс Моррисона стержневым параметром пространственной семантики входит бинарная оппозиция «город-лес», "цивилизация-природа":