Остров Женщин - Расул Гамзатов

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Послушай, что дед этот скажет.

Его неподкупны слова.

Мой славный гид, всезнающий и мудрый,Чей лик изваян солнцем и ветрами,Мне говорит: — Прошли тысячелетьяС тех пор, как я родился на земле…

Такие лица, созданные кистьюВеликого художника Риверы,Я видел на торцах столичных зданий,Встречал в Паласио Насиональ.

Глаза такие на меня гляделиС многофигурных росписей настенных,С неповторимых многоцветных фресок,Запечатлевших время и народ.

У города Чечен-Итцá, где горыОстроконечны, словно пирамиды,Мне говорит мой меднолицый спутник:«Возможно, я ровесник этих гор…»

Мы освежились влагой родниковой,Прохладой заповедною омылись.Мне кажется и впрямь тысячелетнимИндеец, продолжающий рассказ:

— …Но, может быть, я в Азии родился,Откуда через Беринговы воды,В ту пору не имевшие названья,Привел я соплеменников сюда.

Тут златокожие Адам и ЕваВсе начинали сызнова, средь этихПесков и скал и кактусов колючихОни, а не прославленный Колумб.

Я говорю от имени сошедшихНа здешний берег, я — извечный голосПереселенцев, что во время оноВдохнули жизнь в безлюдный континент.

Здесь до меня все было безымянно —Пространства суши и просторы неба.Я дал названья рекам и вершинам,Созвездиям придумал имена.

Мне стали домом дикие ущелья,Служили кровом пальмовые листья,Потом вигвамы я воздвиг, и храмы,И пирамиды мощные вознес.

А календарь мой солнечный!ВздымаясьПо лестнице, следи за ходом тени,Которую отбрасывают четкоСтупени месяцев, недель и дней.

Я — Циолковский древности. Я космосХотел постигнуть. Я добром засеялИ землю, и заоблачные выси,Не ведая, что где-то зреет зло.

Язык, что мною создан для общенья,Был продиктован красотою мира,Сияньем дня, мерцаньем звездной ночи,Не знал он слов — «Тюрьма, насилье, казнь».

Я не давал воинственных названийНи поселениям, ни нашим детям.Красавицу я называл Звездою,Выносливого юношу — Скалой.

Мы щедрому давали имя Море,Мы кроткую Голубкой называли,Мы нарекали статного Бамбуком,Именовали зоркого Орлом.

О, в чем я провинился перед небом?Я создал письмена не для приказов,Не для угроз и подлых анонимок —Для мудрости, согласья и любви.

Я был миролюбивым и пытливым,Не ведал я порохового дыма,Не знал я огнестрельного оружья,Покуда к нам пираты не пришли.

У нас такой порядок был когда-то:Коль два соседа затевали ссору,Они поврозь в чащобу уходили,Чтоб ярость одиночеством гасить.

Друг другу приходили мы на помощь,Как и у вас в Цада, в ауле горном,Когда вигвам возводят или саклю,Являются соседи подсобить.

Не знали мы дверей, замков, засовов,Не знали воровства и лихоимства,Покуда не подверглись нападеньюАрмад, несущих смерть и грабежи…

…Глаза у провожатого сверкают,Как у людей, написанных Риверой,Индеец говорит о непокорном,Огнеупорном племени своем.

Его земля, подобно птице Феникс,Неоднократно превращалась в пепелИ вновь необоримо возникалаИз праха, из развалин и золы.

Иссушенная зноем и ветрами,Истерзанная волнами нашествий,Она все тем же солнцем исцеляласьИ звонкой родниковою водой.

Внимаю гиду, глубже постигаяВсе то, что гибло здесь и возрождалось,Все то, что создавало племя майя,Все то, что время сохранило нам.

Слепа стихия. Но лишь в малой мереПричастна к разрушеньям и утратам.Тут первым делом зрячие старались —Налетчики, захватчики, враги.

Акрополи индейские исчезли,Разрушены дворцы и мавзолеи,Повалены столбы с резьбой узорной,Зияют раны в теле пирамид.

Вот храм Дождя, храм Солнца. По соседствуХрам Кукурузы… Средь камней священныхХозяйничают юркие мангусты,Растут колючки, прячется змея.

У нас в Аварии живет преданьеО подвигах отважного Сурхая.Защитник наших гор, в боях с врагамиЛишился богатырь обеих рук.

О нем я вспомнил в Мексике, увидевРяды безруких, безголовых статуй.В чем провинились каменные люди?Кем были изувечены они?

Тут, если землю чуть копнешь, отыщешьТе памятные головы и руки,Что до сих пор свидетельствуют громкоО давней незабывшейся беде.

Следы заморских пуль, огня и злобы,Следы на всем, что было не под силуС собою увезти в глубоких трюмахГрабителям, орудовавшим тут.

…Мой гид, изображенный многократноНетленной кистью мастера Риверы,Рассказ неторопливый продолжая,Ведет меня дорогою отцов.

Мы на высокую скалу восходим,Внизу под нами озеро синеет,А в нем когда-то девушек топили,Как повелел жестокий Бог Дождя.

С вершины, сквозь прозрачный полог влагиМы видим статую на дне озерном,Мы видим бога, лик его зеленый,Нахмуренное черное чело.

Когда земля от засухи стонала,Подводный повелитель гроз и ливнейЖдал новых жертв — и, чтоб его задобрить,Красавицы покорно шли ко дну.

Их щедро обряжали, как на свадьбу,Травой умащивали благовонной,На шею надевали бриллианты,Златою цепью украшали грудь.

Невеста в бусах, в серьгах, в ожерельяхЛетела со скалы звездой падучей…На гибком стане пояс из ракушекРазвяжет не жених, а хищный бог.

И юноши, что из-под лапы тиграЦветок срывали для своей любимой,Глядели на избранниц обреченныхВ бессильном горе, в страхе вековом.

Я слушаю печальное преданье,Взираю на озерные просторы,Как глубока подводная могила,Как до сих пор покорна и тиха!

Я спрашиваю старика: — А много льНа дне лежит и серебра и злата?Несметные сокровища, пожалуй,Хранятся в изумрудной кладовой?

— О нет, — в ответ я слышу, — не осталосьЗдесь ничего… Разорена могила.Почуяв запах жертвенного клада,Сюда явился северный сосед.

Не растерялись янки. Тут кружилисьАрмады катеров и вертолетов,А водолазы дно перекопали,Все до мельчайшей бусинки собрав.

Теперь техасские миллионерыИли музеи дымного ЧикагоЧужим добром, присвоенным бесчестно,Пополнили коллекции свои.

Так, в Лондоне, в Париже, в ЛиссабонеВстречаешься то с фризом Парфенона,То с древнею индийскою гробницей,То с расписными масками Анголы,То с роскошью персидского ковра.

…Мой добрый гид, прошу, уйдем отсюда,Отправимся скорей на Остров Женщин.Устал я от печальной этой были,Хочу другие песни услыхать.

Индеец молча трубку набиваетИ говорит: — Уже готова лодка.Прошу, располагайтесь поудобней,Я докурю — и сразу поплывем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Если засохнет дерево мужской судьбы, засохнет пять женских судеб.

В простой ладье скользим неторопливо,Пространство раздвигается — и вотСиянье Мексиканского заливаВтекает в синеву карибских вод.

Тут небо высоты необычайнойИ краски первозданной чистоты.Белы, как неразгаданная тайна,Моей поэмы будущей листы.

Здесь цвет воды, целебный запах моряМеня пьянят, как марки лучших вин.Здесь, нашим веслам безупречно вторя,Ритмично кувыркается дельфин.

Здесь, как стада на синей луговине,Пасутся корабли и катера.Светило на небесной половинеУже вовсю работает с утра.

Лучи, водой отражены, струятсяИ солнечный вычерчивают путь,А чайки, лихо падая, стремятсяКрылом сверканье это зачерпнуть.

Меж тем челны по блесткам непрестанно,Как челноки, снуют туда-сюда,В одном из них — сеньор из Дагестана,Из горного селения Цада.

О нет, не спрашивает он заране,Когда вдали появится земля.Но он хотел бы разглядеть названьеИдущего навстречу корабля.

Умеющий угадывать желанья.Бинокль ему протягивает гид:— Читайте… Здесь такое расстоянье,Что и стрела любая долетит.

Я регулятор подвернул, примерясьК своим глазам, — и в тот же самый мигОбрывок надписи: «…de las Mujeres»Передо мною явственно возник.

— Вот остров наш, — сказал индеец просто,Сейчас прибудем… Близится причал. —Да, это был не парусник, а остров.От радости я чуть не закричал.

Но радость вдруг сменилась огорченьем.О, как он мал, как тих и одинок!Обширным омываемый теченьем,В хурджине он бы уместиться мог.

Открывшийся в конце дороги длинной,Оазис тот, который я искал,Схож с валуном, скатившимся в долину,Негаданно оторванным от скал.

Он высится, как сноп, забытый в поле,Когда уж сено сложено в скирды.(Прости меня, мой гид, я поневолеСравнения ищу на все лады.)

Пришвартовались. Я из лодки вышелИ сразу — словно вихрь меня увлек, —Быстрей, чем голубь отчей сакли крышу,Я обошел желанный островок.

Ну, пусть не крыша… Весь он, предположим,С отелем скромным, с россыпью хибарЧуть больше, чем аул Цада, но все жеУступит он аулу Цудахар.

Ах, в том ли суть? Уж я-то с детства знаю,Что тесный, чуть приметный уголокВ себя вбирает все, как ширь земная,Когда он душу чем-нибудь привлек.

Чего ты здесь искал? Благополучья?Величия?Прибоя мерный гулКо мне взывает! — Приглядись получшеИ ко всему прислушайся, Расул.

Я слушаю, смотрю, хожу по пляжу,По улочкам разбросанным брожу,Свое воображенье будоражу,Подробностью любою дорожу.

Туристы жаждут здешнего загара,Скучающие баловни судьбы.Не видно лиц. Темнеют окуляры —Стекло размером с колесо арбы.

Американки пожилые в шортах,Хоть о душе подумать им пора,Среди юнцов приезжих, дошлых, тертых,Резвятся в баре с самого утра.

За этой стойкой, под зонтами пляжа,В углу укромном, в островной глуши,Идет все та же купля и продажаВоды и неба, тела и души.

Но музыки развязному звучаньюИ выкрикам подвыпивших гостейЗдесь противопоставлено молчаньеЛачуг, рыбачьих лодок и сетей.

Индейских песен, девичьего смеха,Мужской гортанной речи не слыхать.Заглохло в роще вековое эхо,Лишь рокот волн доносится опять.

…Воображенье складывает крылья.Я думаю об острове моем.Зачем его загадкой окружили,Зачем назвали овода орлом?

Зачем, зачем… Ведь сам нашел я поводРвануться в этот полусонный зной.А тут меня и впрямь ужалил овод,Москиты зазвенели надо мной.

Сижу в раздумье на песке нагретом,Экзотику увидев без прикрас.Не зря меня предупреждал об этомСоветчик мой, обозреватель ТАСС.

Мне кажется, он вновь со мною рядомВозник незримо, в ухо мне гудит;«Скажи, своим придуманным БагдадомДоволен ты, восторженный пиит?

Ну, какова она, твоя Гренада?Нашел Джульетту? Понял суть любви?Как видишь, брат, невелика наградаЗа все мечты и поиски твои.

Эй, Золушка! Ау, откликнись, где ты?К тебе сюда, за тридевять земель,Летел чудак. Но грязь с лица планетыСтереть не удалось тебе досель».

Так говорит корреспондент бывалый.Он знает все, полмира облетав,И трудно возразить ему, пожалуй,Он дело говорит. Он прав, он прав…

Я слушаю с вниманьем и почтеньем.Но давний замысел необорим.Мы трезвость журналистскую оценим,Но слово и Поэзии дадим.

К Истории прислушаемся тоже,Тем более, что к нам уже спешит,С Абуталибом незабвенным схожий,Мой многомудрый, меднокожий гид.

Старик — нас двое на пустынном пляжеВ мои глаза тревожно заглянул:— Я понимаю состоянье ваше.Так слушайте меня, сеньор Расул.

На исповедь прекрасную надеясь,Я достаю дорожную тетрадь…Все, что поведал мне седой индеец,Читателям хочу пересказать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ