Метаморфозы - Публий Назон

Соблюдение нормы должно обеспечить власть богов, посылающих кару. Но вера в их абсолютную благость чужда Овидию: боги — такие же персонажи многочисленных драм, как люди, им также присущи страсти. Поэтому всемогущество богов порой оборачивается произволом; как нечестье карается не только неповиновение их законам, но и гордыня, заставляющая смертных с ними соперничать. Арахна равна Минерве искусством, но она осмелилась состязаться с нею, она усугубила вину, унизив богов изображением их любовных хитростей и превращений, — и за это должна понести наказание. Та же участь постигает и четырех соперников богов, изображенных на ткани Минервы, и Пиерид, и Ниобу. Так терпят крах самые высокие притязания личности.

Наконец, — и это самое главное, — в мире «Метаморфоз» высшей силой является любовь. Овидий и в большом эпосе остается «певцом любви», как он сам назвал себя в первой же строке автобиографии («Скорбные элегии», IV, 10). А любовь — это вечный источник конфликтов. Даже если это любовь Юпитера — могучее, сметающее все преграды влечение. Ведь за любовью Юпитера следует ревность Юноны — и гибнет Семела, страдает и едва не гибнет от руки сына Каллисто. Правда, происходит метаморфоза-избавление, — но ведь и в мифе об Ио с его традиционно благополучным концом Овидий предпочитает изображать муки превращенной женщины, да еще вводит от себя мотив скорби отца, узнавшего о беде дочери. «Слезы сочувствия есть…»

Любовь у Овидия очень часто — сильнейшее проявление личности, ее суть и стержень. Что Алкиона без любви к Кеику, Канента без любви к Пику? Что без своего чувства Прокрида, для которой жизнь стоит меньше, чем уверенность в любви Кефала? Поэтому неразделенная страсть, смерть возлюбленного, разлука — постоянные источники мук в мире «Метаморфоз». Даже боги знают эту скорбь: неразделенная любовь к Дафне, гибель Гиацинта и Кипариса заставляют мучиться Аполлона. А у Клитии, Эсака, Эхо безответная любовь продолжается и после метаморфозы. Горе любящих — вот предпочитаемый поэтом предмет изображения.

Но с не меньшей охотой рисует Овидий и любовь-страсть, любовь-наваждение, заставляющую забыть все нравственные нормы, увлекающую к преступлению. Недаром всем мифическим героиням предпочитал он Медею, о которой писал трижды: в «Героидах», в трагедии и в «Метаморфозах». Конфликт между любовью и нравственным долгом, диалектика душевной борьбы, софизмы опрокидывающей доводы разума страсти становятся содержанием самых поэтических эпизодов поэмы: историй Медеи, Библиды, Мирры, Скиллы.

Романтическая критика любила упрекать Овидия в подражаниях, в описательности. «У него нет более важного, более серьезного намерения, он ничего больше не имеет в виду, как только изображать, только вызывать и пробуждать в нашем воображении образы, картинки, фигурки, постоянно что-нибудь показывать», — писал об Овидии Леопарди в «Дневнике размышлений».[6] Нет сомнения, для Овидия важно выполнить завет всех античных поэтов, обращавшихся к мифу: «сказать по-своему принадлежащее всем». А сказать по-своему значило для него воплотить наглядно и ярко, в зримых пластических образах. Но значило также: проникнуть в душу героя, явить его страсти и муки. Поэтому куда более проницательно писал о самой сути поэтического у Овидия Пушкин: «…любовь есть самая своенравная страсть… Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филиру, Пазифаю, Пигмалиона — и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии или, справедливее, ей принадлежат».[7]

Мир «Метаморфоз» — мир волшебный, но не идиллический. Здесь, как и в реальной, окружавшей Овидия действительности, человеческая личность редко достигает гармонии с самою собой и с миром. Даже Геркулес, величайший герой, воплотивший высшую меру человеческих возможностей, гибнет жертвою страсти и ревности. Но еще важнее для понимания «Метаморфоз» судьба другого героя, чья история, наряду с историей неразделенной любви Аполлона, стоит как бы эпиграфом к повествованию об эре людей. Это — история Фаэтона. Он не обладает сверхчеловеческой силой Геркулеса, но он жаждет самоутверждения через сверхчеловеческий подвиг. И тут порыв личности к самому высокому вступает в столкновение с непреложными законами мироздания. Дерзкая воля одного или сохранение вселенной, только что благоустроенной после потопа, — таков выбор. Гибнет один, пораженный стрелой Юпитера, так погибнут в поэме другие герои, слишком сильно любящие, слишком высоко ценящие себя, слишком на многое дерзнувшие. В «Метаморфозах» мир противостоит личности так же, как это было в Риме после того, как человек отделился от разрушившейся органической гражданской общины.

История Фаэтона оказалась пророческим предвосхищением собственной судьбы поэта. Пусть дерзание Фаэтона чуждо Овидию, но он хотел быть поэтом — и только, а это шло вразрез с законами вселенной, жестко «благоустроенной» Августом после катастрофы гражданских войн. Принцепс не мог этого допустить: «Юпитер метнул молнию» (сколько раз этот образ будет повторяться в стихах, написанных в изгнании!). Началась ссылка.

МЕТАМОРФОЗЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

1      Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы

        Новые. Боги, — ведь вы превращения эти вершили, —

        Дайте ж замыслу ход и мою от начала вселенной

        До наступивших времен непрерывную песнь доведите.

5      Не было моря, земли и над всем распростертого неба, —

        Лик был природы един на всей широте мирозданья, —

        Хаосом звали его. Нечлененной и грубой громадой,

        Бременем косным он был, — и только, — где собраны были

        Связанных слабо вещей семена разносущные вкупе.

10   Миру Титан никакой тогда не давал еще света.

        И не наращивала рогов новоявленных Феба,[8]

        И не висела земля, обтекаема током воздушным,

        Собственный вес потеряв, и по длинным земным окоемам

        Рук в то время своих не простерла еще Амфитрита.

15   Там, где суша была, пребывали и море и воздух.

        И ни на суше стоять, ни по водам нельзя было плавать.

        Воздух был света лишен, и форм ничто не хранило.

        Все еще было в борьбе, затем что в массе единой

        Холод сражался с теплом, сражалась с влажностью сухость,

20   Битву с весомым вело невесомое, твердое с мягким.

        Бог и природы почин раздору конец положили.

        Он небеса от земли отрешил и воду от суши.

        Воздух густой отделил от ясность обретшего неба.

        После же, их разобрав, из груды слепой их извлекши,

25   Разные дав им места, — связал согласием мирным.

        Сила огня вознеслась, невесомая, к сводам небесным,

        Место себе обретя на самом верху мирозданья.

        Воздух — ближайший к огню по легкости и расстоянью.

        Оных плотнее, земля свои притянула частицы.

30   Сжатая грузом своим, осела. Ее обтекая,

        Глуби вода заняла и устойчивый мир окружила.

        Расположенную так, бог некий — какой, неизвестно —

        Массу потом разделил; разделив, по частям разграничил —

        Землю прежде всего, чтобы все ее стороны гладко

35   Выровнять, вместе собрал в подобье огромного круга.

        После разлил он моря, приказал им вздыматься от ветров

        Буйных, велел им обнять окруженной земли побережья.

        После добавил ключи, болота без края, озера;

        Брегом извилистым он обвел быстроводные реки,

40   Разные в разных местах, — иные земля поглощает,

        К морю другие текут и, дойдя, поглощаются гладью

        Вольно разлившихся вод, и скалы им берегом служат.

        Он повелел разостлаться полям, и долинам — вдавиться,

        В зелень одеться лесам, и горам вознестись каменистым.

45   Справа пояса два и слева столько же неба

        Свод обвели, и меж них, всех прочих пламенней, пятый.

        Сводом объятую твердь означил умысел бога

        Точно таким же числом: земля — с пятью полосами.

        На серединной из них от жары обитать невозможно.

50   Две под снегом лежат глубоким, а двум между ними

        Бог умеренность дал, смешав там стужу и пламень.

        Воздух вплотную навис над ними; насколько по весу

        Легче вода, чем земля, настолько огня он тяжеле.

        В воздухе тучам стоять приказал он и плавать туманам,

55   И разражаться громам, смущающим души людские,