На гребнях волн - Вендела Вида
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этот раз у нас нет возможности задержаться в спальне родителей, так что экскурсия длится недолго. Через пять минут мы уже на кухне и начинаем жарить попкорн. Оглядевшись, я вижу вдруг, что Марии Фабиолы с нами нет. Мама Фейт спрашивает, не сбегаем ли мы в магазин на углу за «Вирджинией Слимс». Она часто посылает Фейт за сигаретами, вручив ей деньги и записку, гласящую, что это сигареты для родителей.
– Мам, ну у меня же день рождения! – кричит Фейт.
Ее мама берет сумку – громоздкую, в пятнах и с длинным размочаленным ремешком – и отправляется в магазин сама. Тем временем мы видим, что попкорн сгорел.
Прохладный ветерок с моря влетает в дом; вслед за ним мы выходим через заднюю дверь в сад. Здесь, в сумерках, сидит на длинной белой скамье папа Фейт со стаканом в руках. На самом деле это не скамья, а качели, вроде тех, что ставят на сцену в пьесах или в мюзиклах, где дело происходит на Юге. Мария Фабиола сидит с ним рядом.
– Пошли покатаемся на лифте! – зовет Фейт.
– Фейт, мы с твоей подругой разговариваем, – отвечает ее отец.
– Ну и ладно, там все равно больше троих не помещается! – замечает Фейт, бросив на Марию Фабиолу обвиняющий взгляд.
Следом за Фейт мы с Джулией входим в лифт. Стены его изнутри затянуты, от пола до потолка, длинными лентами цветов мороженого: земляничный, фисташковый, банановый, мандариновый – все оттенки «Баскин Роббинс».
– Это все осталось от прежних хозяев, – объясняет Фейт, хотя это и так понятно: разноцветные трепещущие ленты воплощают в себе легкомыслие, противное самому существу ее матери. Может быть, поэтому мы не решаемся пойти покататься на лифте, пока мама Фейт дома.
Мы ездим с первого этажа на четвертый и обратно, вверх-вниз, вверх-вниз, пока мне не становится нехорошо. Выходим – навстречу нам идет из сада Мария Фабиола с каким-то странным, непонятным мне выражением лица.
– Ну как, хорошо покатались? – снисходительно спрашивает она.
– Если честно, – отвечаю я, глядя на нее, – меня тошнит.
Возвращается мама Фейт, и мы, четыре девчонки, запираемся в комнате Фейт, где тоже везде мелкие цветочки и пастельные тона. Книги (их немного, и все детские) слишком аккуратно расставлены на белой деревянной полочке, между двумя книгодержателями, которые задумывались как совы, но вышли похожими скорее на два расплывшихся месяца. На полу круглый пушистый коврик; мы валяемся на нем и проводим пальцами по длинным волокнам цвета облаков, словно гладим стебли небесной травы.
Фейт показывает фотоальбомы из своей прежней школы в Дариене, штат Коннектикут. Особенно внимательно мы разглядываем мальчишек – ее одноклассников и тех, что на класс старше, – и оцениваем по шкале от одной до четырех звезд. О самых симпатичных расспрашиваем Фейт: как они, нормальные ребята? Что слушают? А в лакросс играют? – с таким видом, словно по ответам будем судить о том, стоит ли иметь с ними дело. Так устроена жизнь для девочек из женской школы в Си-Клиффе: все, кто нас привлекает, спроецированы на киноэкран или заперты в четырехугольных рамках школьных фотографий. Целый час мы листаем альбомы, при виде симпатичного мальчика наперебой кричим: «Это мой!» – пока наконец Фейт не захлопывает альбом и не ставит его на полку, рядом с унылой бесформенной совой.
Мама Фейт говорит, что пора в постель, и мы переодеваемся в ночное. Фейт достает из шкафа ночнушку, тоже всю в мелкий цветочек, а потом сама залезает в шкаф, чтобы переодеваться не у нас на глазах. Джулия, повернувшись к нам спиной, натягивает футболку-конькобежку с серебряными блестками на лопатках. Спит она в лифчике – считает, что от этого грудь, когда подрастет, будет лучше стоять. Я, отвернувшись в другой угол, снимаю кремовый лифчик, натягиваю синие пижамные штаны и футболку «Хелло Китти», очень надеясь, что никто не примет ее всерьез. Повернувшись к подругам, вижу, как Мария Фабиола стаскивает через голову рубашку. Прятать свое тело она нужды не видит. За лето у нее выросла настоящая грудь: два белоснежных холма, словно две большие горки мороженого. Я замечаю, что Джулия изо всех сил старается не пялиться. Как и я. А Мария Фабиола натягивает облегающую полупрозрачную маечку густо-розового цвета. На майке пара ангелов, блондин и брюнет, оба в темных очках. «На майку-то, наверное, смотреть можно!» – думаю я и продолжаю разглядывать ее грудь, одновременно разбирая надпись курсивом под лицами ангелов: «Фиоруччи».
Мы расстилаем на полу спальные мешки: каждая старается лечь поближе к Марии Фабиоле. Долго еще не спим – болтаем о «Клубе «Завтрак», о том, с кем из героев фильма хотели бы встречаться. Отец Фейт кричит из своей комнаты: «Кончайте болтать!» – и мы приглушенно хихикаем. Шепотом повторяем друг другу: «Только не забывай меня!» – а потом, словно свечи, задутые по очереди, одна за другой погружаемся в сон.
Среди ночи меня будит пронзительный крик. Кричат, кажется, над самым ухом, и в первый миг кажется: это кто-то из моих подруг. Но, сев, я понимаю, что вопли доносятся из соседней спальни. Кричит мать Фейт. Фейт вскакивает, включает свет и бежит к родителям. Мы с Марией Фабиолой и Джулией непонимающе смотрим друг на друга. А потом раздается новый крик – это Фейт.
Ее отец застрелился. Приезжает «Скорая», двое молчаливых санитаров быстро, аккуратно и как-то бездушно выносят его на носилках из дому. Спускаясь по лестнице, ударяют носилки об стену: настенная лампа падает, разбивается на мелкие осколки, и мать Фейт выкрикивает ругательство. Фейт натягивает штаны и свитер, берет из шкафа в прихожей мамину куртку. Мы шепчем друг дружке, что здесь только всем мешаем, и скрываемся в комнате Фейт.
Бухает входная дверь – так, что трясется весь дом, – и тяжелые шаги санитаров стихают. Выглянув за дверь, мы скоро понимаем, что Фейт тоже уехала с ними. Сирены «Скорой» затихают вдали; мы, три девчонки, сидим, дрожа, в опустевшей комнате своей подруги, и спальные мешки валяются на полу безжизненно, словно сброшенные коконы. Мария Фабиола начинает плакать, поначалу беззвучно, но содрогаясь всем телом. Потом разражается короткими всхлипами, словно ее тело – насос, ритмично набирающий воду из невидимого колодца. Всхлипы становятся все дольше, все громче. Все невыносимее. Мы с Джулией звоним своим
