Былое и думы (Часть 1) - А Герцен

Портрет живого исторического лица у Герцена ярко сочетается с художественной публицистикой и философскими отступлениями, глубоко раскрывая духовное богатство и содержание образа. Писатель не стремится к полноте внешней характеристики, житейский облик обычно передается двумя-тремя резкими и яркими штрихами, часто повторяющимися в дальнейшем ходе рассказа. Оуэн, например, рисуется как "маленький, тщедушный старичок, седой как лунь, с необычайно добродушным лицом, с чистым, светлым, кротким взглядом — с тем голубым детским взглядом, который остается у людей до глубокой старости, как отсвет великой доброты". Через несколько строк Герцен снова вспоминает его "добрый, светлый взгляд", "голубой взгляд детской доброты", его "пожелтелые седины" и "старую, старую голову", но к новым деталям внешнего облика он не обращается Строгий портрет Оуэна выразительно подчеркивает эпическую величественность образа, возвышающегося над серыми буржуазными буднями и их мелкой "героикой". Обличительный публицистический пафос "Роберта Оуэна", которого Герцен считал одной из лучших своих статей (см. письмо к сыну от 17 апреля 1869 г), в этом контрасте находит свое художественное разрешение и оправдание.

Не бытовые подробности, а характеристика душевно-морального склада, социально-политической роли того или иного лица интересует прежде всего Герцена-портретиста. И. С. Тургенев оставил весьма пространные воспоминания о Белинском, но как несравнимо глубже и полнее раскрывают лаконичные страницы "Былого и дум" "мощную, июдиаторскую натуру" великого демократа. Огарев характеристику Белинского в "Былом и думах" называл лучшим очерком этой личности. "Я не знаю, — писал он, — более верно охваченного характера и страниц, более проникнутых горячим чувством дружбы и преданности делу освобождения"[9].

Непримиримая страстность Белинского, мужественная последовательность Грановского, печаль и злая ирония Чаадаева в воспоминаниях Герцена становятся идейно-психологической основой "портрета". Постоянно Герцен прибегает в зарисовках к ярким, типическим эпизодам из жизни интересующего его лица. Заставляя "героя" действовать, он свое отношение к нему передает в общем тоне рассказа, в отдельных портретных черточках, в попутных, как бы случайных замечаниях.

Необычная жизненность литературного воплощения, которую исторический образ получал в характеристиках Герцена, вытекала из осознания писателем общественного места и значения личности. Когда же Подлинная роль того или иного предшественника или современника оставалась не понятой Герценом, его мастерство художника было бессильно запечатлеть образ на страницах записок. Неудача, которая постигла писателя, когда он в главе "Немцы в эмиграции" обратился к характеристике Маркса, весьма показательна и поучительна. Тенденциозность этих страниц, откровенно враждебных Марксу и "марксидам", лишила герценовский рассказ какой бы то ни было познавательной и художественной ценности.

Герцен был противником обезличенного, равнодушного творчества; по его мысли, поэт должен всюду вносить "свою личность", и "чем вернее он себе, чем откровеннее, тем выше его лиризм, тем сильнее он потрясает ваше сердце". Лиризм, охватывающий всю сферу личных переживаний и взглядов художника, был вообще характерен для писательского склада Герцена. Задолго до "Былого и дум" Белинский уже причислял его к тем поэтам, для которых "важен не предмет, а смысл предмета". "Поэтому, — продолжает критик, — доступный их таланту мир жизни определяется их задушевной мыслию, их взглядом на жизнь"[10].

Лучшие страницы "Былого и дум" отмечены печатью "задушевной мысли" Герцена. Искренний и глубокий лиризм мемуаров придавал рассказу те тона "светлого смеха" и "светлой грусти", в которых отражались идейные и личные раздумья, искания, драмы писателя. Они действительно создавались, по его выражению, сквозь "кровь и слезы".

Заражая читателя своей любовью или ненавистью, восхищением, негодованием или презрением, "Былое и думы" покоряют неотразимым влиянием искренности и силы герценовского слова. Рассказать свою жизнь для Герцена означало исповедать свои убеждения. "Это — не столько записки, — говорил он, — сколько исповедь…" И в этой интимной лирической исповеди своеобразно преломились величайшие исторические потрясения эпохи.

Лирическим, личным отношением проникнуто все повествование "Былого и дум". Мы не говорим уже о трагизме главы "Осеапо пох" и всего "рассказа о семейной драме". Герцен остается лириком в мемуарной публицистике, в политических и философских отступлениях. Страстность его идейных исканий делала невозможной эпическую холодность, свойственную многим мемуарам. Герцен не подводил "итогов" своей жизни, но прежде всего ощущал себя художником, писал глубоко волнующую его лирическую поэму.

Лиричен герценовский пейзаж. В одно неразрывное целое у него сплетаются описание природы и передача ощущений, вызванных, рожденных волнующей близостью к ней. Его воспоминания о деревенской жизни полны трогательной поэзии русской природы, поэзии тихих сельских вечеров. Это — подлинно поэтические картины, напоминающие пейзажную живопись Тургенева, Чехова, Левитана.

Горький видел в Герцене одного из "своеобразных стилистов" русской литературы, он называл автора "Былого и дум" первым в ряду таких писателей, как Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов[11]. Блестящее мастерство слова в художественных и публицистических произведениях Герцена вызывало восторженные оценки уже у современников писателя. Тургенев, например, говорил, что Герцен "был рожден стилистом"[12]. Известно, как восхищал всегда автора "Записок охотника" язык Герцена, особенно — язык и стиль его воспоминаний: "приводит меня в восторг: живое тело", "так писать умел он один из русских"[13].

Герцен высоко ценил богатейшие возможности русского языка: "…главный характер нашего языка, — читаем мы в "Былом и думах", — состоит в чрезвычайной легости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, "жизни мышья беготня", крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть". Он отстаивал русский язык как "звучный, богатый", "язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия" ("Русский народ и социализм", 1851).

В языке записок Герцена творческая индивидуальность писателя воплотилась особенно ярко. "Его ум — ум исключительный по силе, как его язык исключителен по красоте и блеску"[14], - говорил о Герцене Горький.