Он ведёт меня - Уолтер Дж. Чишек

Наше прибытие в уральские лесозаготовительные города Чусовой и Теплая Гора вскоре положило конец эйфории. Когда мы приехали, шел дождь. Мы были изнурены; запасы пищи, которые мы взяли в путь, давно иссякли. Изголодавшиеся, мы должны были стоять под дождем, пока представитель Леспромхоза производил проверку, а затем, через грязь, пробираться к лагерю, находившемуся в полутора километрах от города. Бараки в лагере были новые и необструганные. Большие участки стен, где дерево покоробилось, были заполнены грязью и чем-то вроде штукатурки. Работа, которую нам поручили, была тяжелой. В смешанных бригадах, где были и мужчины и женщины, мы таскали бревна с реки и укладывали их рядами примерно по два метра высотой и по тридцать метров длиной. Зарплата была очень низкой и зависела от того, сколько кубических метров древесины уложено за день. Новички, разумеется, не слишком хорошо справлялись с работой, а потому зарабатывали очень мало. Так, мы с Нестровым складывались, чтобы купить еду, но иногда нам хватало только на булку черного хлеба. Бывали вечера, когда мы не могли себе позволить даже этого, потому что нужно было еще платить за проживание в бараках, и эта сумма удерживалась из нашей зарплаты, прежде чем мы успевали ее увидеть. Наш приятель Франк со своей мечтой о рабочем рае был просто потрясен всем этим.

Мы с отцом Нестровым тоже были разочарованы. Не физическим трудом, каким бы утомительным он ни был, не постоянными неудобствами, не жалким жильем, не мучительным голодом и невозможностью уединиться. Все это было трудно, но мы бы выдержали это с радостью, если бы могли делать то, ради чего приехали в Россию. Однако самым жестоким пробуждением стало для нас растущее осознание того, что здесь у нас нет никакой возможности служить. Хотя формально советская Конституция гарантирует свободу вероисповедания, прозелитизм строго запрещен. Конституция гарантирует свободу атеистической пропаганды, но те, кто пытается распространять истины веры или поощрять религию, фактически нарушают закон. Теоретически Нестрову и мне это было, конечно, известно; теперь же мы начали ощущать это как факт повседневной жизни.

Никто не хотел даже говорить о религии, тем более исповедовать ее. Хотя никто в бараках не знал, что мы священники, рабочие очень неохотно шли на обсуждение любых вопросов, связанных с Богом и религией. Они видели в нас коллег и общались с нами в духе непринужденного товарищества. Мы делили с ними работу, скудную пищу, жалкое жилье и повседневные трудности. Прежде всего, беженцы были простыми людьми с трудной судьбой, которую они покорно принимали. Они принимали нас в свое общество, непринужденно беседовали и искали решения своих насущных проблем в тех стереотипных, избитых фразах, которые рождаются из перенесенных сообща лишений и из культурного наследия. Однако о Боге они не хотели ни говорить, ни слышать.

Они боялись. Мы с Нестровым тоже стали осторожны и даже начали бояться. В такой обстановке иначе было невозможно. Мы боялись не только за себя и за успех своего служения, на который мы все еще надеялись, но и за людей, которым хотели служить. Им так досталось в этой жизни, что мы не хотели стать для них причиной новых неприятностей. Мы знали и они знали, что есть стукачи и партийцы, которые непременно донесут о любой религиозной деятельности. Нельзя было даже говорить о Боге с детьми – как бы это ни было соблазнительно, – потому что они в своей невинности могли нас выдать, рассказав о нашей беседе другим.

Задумывая путешествие в Россию, мы рассчитывали начать свое апостольство со служения беженцам, многие из которых были польскими католиками, а затем постепенно расширить круг своего влияния, служа верующим в России. Но оказалось, что мы не можем даже заговорить о религии со своими товарищами по работе, будь то беженцы или коренные россияне, тем более сказать им, что мы священники. И чем яснее это становилось, тем сильнее было наше разочарование. Прежде мы были полны надежд и воодушевления, и тем сильнее было разочарование от невозможности совершать хоть какое-нибудь служение.

Разочарование постепенно уступало место чувству подавленности и крушения иллюзий. Бывало, я жалел себя, а о коллегах думал с возмущением: я столько отдал, стольким пожертвовал, стольким рисковал, чтобы принести им Христа, а они не хотят даже говорить со мной об этом? «Здесь мы никогда ничего не добьемся, – говорил я порой отцу Нестрову, – люди слишком напуганы». Им трудно было решиться даже на то, чтобы подпольно крестить детей или принимать таинства. И все же именно этим людям я должен был служить, людям, полностью лишенным возможности поклоняться Богу. Я хотел страдать вместе с ними и ради них. Если бы только они пожелали принять меня – не как товарища по работе, а как священника!

Бывали времена, когда я чувствовал себя униженным. Рвение коммунистов, думал я, меня позорит. И без сомнения, это рвение приносило свои плоды. Ведь именно плодотворность действий коммунистов заставляла меня как священника чувствовать себя чужим в своем народе. Я пришел служить, но не мог, потому что никто меня не слушал. Как могли мы с Нестровым тягаться с могуществом этой системы? Теперь, когда мы оглядывались назад, мысль о том, что мы сможем когда-либо плодотворно трудиться в этой стране, казалась нам несбыточной мечтой. Нам мнилось, что мы начинаем великое миссионерское предприятие, нас наполняло рвение и воодушевление – и все для того, чтобы разбиться о жестокую действительность. Все было совсем не так, как мы представляли, и мы были совершенно не готовы столкнуться с тем, что увидели. Вот и все наши надежды, мечты, ожидания, убеждения и особенно энтузиазм!

Терзаясь такими вопросами и сомнениями, мы с Нестровым испытывали сильнейшее искушение найти способ покинуть Россию и вернуться в Польшу, где мы, по крайней мере, смогли бы вновь заниматься служением, пусть даже в условиях оккупации это будет нелегко. Там были теперь времена гонений, и люди, несомненно, нуждались в нас; там люди приходили бы к нам, если бы только знали, что это возможно. Там мы могли бы служить Церкви, здесь же мы не могли ничего. Все это предприятие теперь казалось нам ошибкой, дурным замыслом, основанным скорее на мечтах и надеждах, чем на фактах реальной действительности, идеей, родившейся из плохой осведомленности и заблуждений.

Вот с каким искушением столкнулись мы с отцом Нестровым в Теплой Горе. И хотя положение наше, возможно, было необычным, искушение было самым обыкновенным. С таким искушением сталкивается всякий, кто, последовав за призванием, вдруг открывает, что действительность совсем не похожа на те ожидания, которые родились у него при первом озарении и первом приливе энтузиазма. Такое искушение приходит, например, ко всякому, кто, вступив в монашескую жизнь с горячим желанием служить Богу и только Богу, обнаруживает что повседневная жизнь в монашестве скучна и прозаична и так же полна моментами человеческого непонимания, будничными занятиями и разными не дающими сосредоточиться помехами, как и та светская жизнь, которую он оставил в миру. С тем же искушением сталкиваются и молодые супружеские пары, когда медовый месяц окончен, и им открывается бесконечное, как им кажется, будущее, в котором они, с трудом сводя концы с концами, будут вдвоем влачить все ту же жизнь все в том же наскучившем месте. Это искушение сказать: «Я не так представлял себе эту жизнь. Я не на это рассчитывал. И не этого хотел. Если бы я знал, как все будет, я никогда не принял бы такого решения и ни за что не дал бы такого обещания. Прости меня, Господи, но я хочу вернуться назад. Ты не можешь требовать, чтобы я хранил обещание, которое дал по неведению; Ты не можешь ждать от меня соблюдения завета, основанного на вере, если я заранее не знал, как все будет на самом деле. Это нечестно, и я здесь не останусь. Я не буду служить».

С таким искушением сталкивается каждый мужчина и каждая женщина, и зачастую – ежедневно. То, что оно возникло и у нас с Нестровым в ужасающей обстановке Теплой Горы, теперь вовсе не кажется мне удивительным. И все же мы почти поддались ему. Мы обсуждали возможные пути возвращения во Львов. Мы рассуждали, что будет только правильно доложить обо всем нашим настоятелям, что необходимо сообщить им о реальном положении вещей на Урале, прежде чем они пошлют в такую миссию кого-то еще. Мы продолжали свою работу на лесозаготовках, непрерывно ища возможность уехать, а пока находили поддержку в молитве.

Одним из наших духовных утешений была Месса. Иногда нам вдвоем удавалось скрыться в лесу и там тайно совершить богослужение. У нас не было специального облачения, алтарем нам служил пень, и нам приходилось непрерывно быть настороже, чтобы нас не заметили. В некотором смысле, эта необходимость скрываться только подчеркивала наши трудности, почти полную невозможность заниматься тем, ради чего мы приехали сюда в надежде служить этим людям. И все же Месса придавала нам сил. После чтения Евангелия мы произносили небольшие проповеди, сначала отец Нестров, потом я. Удивительно, какое сильное впечатление производила евангельская весть в таких обстоятельствах. Казалось, наш дух жадно впивал эти слова, наслаждался ими, ощущая в них Божественное могущество. В момент же пресуществления Бог по-новому являл Свое присутствие в Теплой Горе. В ответ на наши молитвы Он приходил туда, где жертва Голгофы никогда еще не свершалась. В этом таинстве мы могли присовокупить к Его жертве все свои приношения, могли попросить Его благословения для всех, ради кого трудились и за кого тайно молились, для всех, кто, быть может, тоже тайно молился, но не мог славить Его открыто. То были мои самые утешительные мысли, мои счастливейшие мгновения за тот период почти полной невозможности служить, который мы пережили в Теплой Горе. Утешение этой жертвы, этого приношения не оставляло меня все время, пока в темноте и тишине леса мы возвращались домой.