Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Многие берлинцы остались дома, чтобы следить за ходом событий по радио. Фрау Липшуц, супруга еврейского банкира, проживающая в богатом квартале Груневальда, отмечает «эмфатический и декламаторский тон» сообщений в средствах массовой информации, но она боится коммунистов больше, чем Гитлера, и потому ощущает себя немецкой националисткой. Телевидение — это, по словам Гофмана, «абсолютное оружие» — спешно готовит специальные репортажи. Успехи берлинских телевизионщиков будут демонстрироваться в немецком павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Но и сейчас, 30 января 1933 года, сотни столичных фотографов и кинорепортеров работают не покладая рук. В «Доме Карла Либкпехта», штаб-квартире Коммунистической партии Германии, царит растерянность. Левая пресса, пережившая за последние несколько часов сокрушительный удар, перепечатывает старую статью о «едином фронте», подписанную Тельманом. Через 48 часов газеты партии, оппозиционной по отношению к нацистам, будут закрыты. Для них начинается время подпольного существования. Через десять дней отряды штурмовиков совершат налеты на радиостанции, и с этого момента свободно выражать свое мнение смогут только те, кто не бросает тени на нацистов. Некоторые социалисты — Лёбе, Штранпфер, Зольман и другие — чувствуют надвигающуюся на них опасность. Они собираются 30 января в пригородном ресторанчике, принадлежащем одному из активистов их партии, чтобы поспешно выработать совместный план действий. Другие, безвестные, попытаются «сохранить лицо» — и умрут в переполненных тюрьмах. Тысячи и тысячи людей будут уничтожены отрядами CA.

Гаванские сигары и «тикеры»

Фон Папен, вернувшийся, чтобы позавтракать, в свою роскошную резиденцию, окруженную настоящим миниатюрным лесом, не спешит присоединиться к «всеобщему ликованию», о котором пишет уже оркестрованная Геббельсом немецкая пресса. Прежде чем отправиться на заседание кабинета, которое должно состояться во второй половине дня, он заходит в «Клуб господ», чтобы выкурить гаванскую сигару. В иностранных агентствах обсуждается состав новогоправительства, в котором фон Папен получил должность вице-канцлера. Сорок восемь часов назад именно он объявил об отставке генерала фон Шлейхера.

В отеле «Адлон», немецком «Рице» локального значения, Вилли Хаас, сценарист фильма «Безрадостный переулок», завтракает с Пабстом,[27] режиссером того же фильма. Они заплатили 15 марок за вход, их обслуживает старый метрдотель. Эти персонажи вчерашнего дня, среди корзин с цветами, пьют шампанское, чтобы «отметить конец мира». У них в петлицах гвоздики, они совершенно спокойны. Зато возбуждение не спадает во всех редакциях популярных газет — на Кохштрассе, Эрнст-Ройтер-плац, Лейпцигерштрассе. Крупные еврейские газетные агентства и издательства пока продолжают работать, но они уже сменили руководство по указаниям Рема и Геббельса. Здесь, в редакциях, — вспышки фотоаппаратов, грохот ротационных печатных машин и щелканье телетайпов («тикеров», как их называют на берлинском арго). Какой-то репортер говорит: «Сегодня, точнее, этой ночью будет спектакль на улицах». Все уже знают, что в окраинных кварталах плотные массы людей готовятся к дикарскому празднику, несмотря на десятиградусный мороз. Во второй половине дня ротозеи начинают скапливаться в министерском квартале и вокруг дворца Бисмарка, чтобы загодя обеспечить себе лучшие зрительские места.

Много штурмовиков и чуть-чуть эсэсовцев

Можно ли поверить, что Гитлер пока имеет в своем кабинете только двух нацистов? Сейчас, за фасадом дворца президента рейха, фон Папен начинает волноваться. За всю свою историю Берлин никогда не знал подобной ночи. «Маска Медузы», «эмблема страха», водворилась повсюду; она появляется из теней, размножаясь до бесконечности, в виде свастики, заключенной в белый круг, на ярко-красном фоне. «Не есть ли это, — спрашивает себя (слишком поздно) фон Папен, — просто знак романтизма, предвестие счастья, которого наконец ждут берлинцы после стольких лет кризиса?» Кое-кто уже боится — и все же поражается тому, что за одну ночь и один день удалось собрать эти тысячи эмблем. Фон Папен подходит к окну, несмотря на холод. Ему зябко, он поднимает меховой воротник. «В гулкой ночи маршируют обутые в сапоги автоматы, заставляя дрожать Шарлоттенбургское шоссе; они выходят на Унтер ден Линден, пройдя перед тем через триумфальные Бранденбургские ворота. Они идут, шеренга за шеренгой, в зловещем ритме, задаваемом музыкой фанфар, под песнопения новой литургии» — так опишет эту сцену французский посол.

Опершись на трость, восьмидесятилетний фельдмаршал тоже прислушивается к выкрикам на улице: «Сегодня Берлин, завтра — Германия и весь мир!» Гинденбург уже досадует на себя за то, что невольно дал повод для этого чудовищного дефиле коричневорубашечников, которые движутся, выстроившись по бригадам, под дробь барабанов и раскаты духовых инструментов, освещаемые тысячами пылающих факелов. Он встревожен и обращается к Мейснеру, своему преданному секретарю: «Отто, вы мне не говорили, что их так много». Но секретарь едва его слышит. Его уши заполнены песней «Хорст Вессель», новым гимном нацистов, в котором прославляются «развевающиеся знамена и сомкнутые ряды». «Но разве эта песня, — спрашивает себя статс-секре-тарь, — не написана мнимым нацистским героем, который в действительности был сутенером и которого зарезал ножом другой сутенер (Али Хелер) из-за какой-то проститутки?» Гинденбург между тем уже Дрожит от негодования.

А в Потсдаме злится фон Шлейхер. Он уже знает, что, не выступив прошлой ночью на Берлин, проиграл партию. Еще три дня назад он был рейхсканцлером и хотел спасти Германию, опираясь одновременно на левых и правых. Что ж, он упустил свой шанс. Теперь он уже не сможет мобилизовать свои гарнизоны для борьбы с этим пылающим змеем CA, озаренным факелами. Варварский праздник. За несколько часов «коричневая» армия, похоже, завоевала сердца берлинцев. Среди коричневорубашеч-ников марширует и последний, недавно набранный контингент — они идут все в черном, без музыки, в униформах с изображением черепа. Их возглавляет молодой (тридцатитрехлетний) человек, Генрих Гиммлер. Рем усмехается, глядя на этих эсэсовцев, бригады экстренного вмешательства, которые набирались в спешке в качестве противовеса ему, Рему. Их численность пока еще смехотворна. Однако Рем отмечает, что, приветствуя их, фюрер чуть более резко выбрасывает вперед руку, прямее держит спину. Гитлер уходит со своего балкона только на рассвете.

Эйнштейн на Шпрее

Когда Берлин просыпается, на дворе уже новая эпоха. Карл, безработный обувщик, готовится к новому параду CA, на этот раз дневному. Фрау Шульц, с блестящими глазами, сидит за столом вместе со своими постояльцами, которые с аппетитом поглощают кофе, булочки с маслом и апельсиновым конфитюром, сосиски, нарезанные ломтиками, вареные яйца и сыр. Альберт Эйнштейн сегодня должен читать лекцию в Обществе имени императора Вильгельма. Но сперва он совершит вместе со своим другом Планком[28] (тоже ученым с мировым именем) маленький ежедневный променад вдоль реки Шпрее в сопровождении своего бассета. В отеле «Адлон» облаченный в вышитую рубаху Хаас, берлинский Кокто, пишет письмо фрейлейн Карло, в которую безнадежно влюблен с 1924 года. Вилли, метрдотель, прозванный за свою необыкновенную осведомленность «берлинской газетой», рассказывает ему, что сегодня ночью какой-то еврей покончил с собой, бросившись под поезд эс-бана. «Наверняка это не из-за Гитлера, — откликается Хаас, — если только покойный не был пророком». Гаспар Невер у себя в мастерской демонстрирует английским любителям живописи свои афиши. Он указывает на одну из них, к «Трех-грошовой опере». «Может быть, очень скоро к этой афише добавят мрачную надпись: «Спектакль отменен»», — говорит один англичанин, чтобы сбавить цену. На Тиргартенштрассе, 44 семья Грюнфельда, владельца самых современных магазинов в Берлине, готовится к отъезду в Нью-Йорк. На вокзалах отдельные еврейские семьи уже стоят в очередях к кассам, торгующим билетами в Вену и Цюрих. «Это было время, когда они [нацисты] наносили удар за ударом, устраивали свои парады и вели себя — при мощной поддержке своей прессы — с дерзостью и даже высокомерием», — скажет потом Стефан Цвейг.

Актеры, кабаре

В просторных студиях УФА[29] Пауль Лени, Фриц Ланг, Эрнст Лубитш[30] все еще работают с Полой Негри.[31] Дитерле, Куртиц, Петер Лорре[32] — думают ли они уже о том, чтобы покинуть Берлин? Пабст, во всяком случае, пока остается: он будет ставить «Юную гитлерианку». Но и он уедет позднее, когда поссорится с Геббельсом. Конечно, ничто не решается в один день. Пола Уайтмана[33] еще встречают овациями в Музыкальном обществе, а Шёнберга[34] — в Прусской академии. На заводах электрического оборудования «Сименс» инженеры трудятся в мастерских, расписанных по эскизам Гропиуса,[35] а в Институте исследований Солнца Эрих Мендельсон, знаток старого Берлина, звонит по телефону Альбану Бергу,[36] создателю оперы «Воццек»: