Козни небесные - Адольфо Касарес

Я побывал в Наске, поговорил с тамошними торговцами: в двух кварталах, окружающих улицу Миранда, не живет ни один человек, носящий мое имя.

Побывал на улице Маркес, нет там номера 6890; нет никакой церкви; мягкий поэтичный свет озарял — в тот день — свежие зеленые луга и прозрачные кусты сирени. Улица отнюдь не находится рядом с мастерскими Западной железной дороги. Она проходит рядом с мостом Нория.

Побывал я и возле мастерских Западной железной дороги. Нелегко было обойти их по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона. Я расспросил, как выйти по ту сторону мастерских. «Идите по Ривадавии, — сказали мне, — до Куско. Потом перейдете через пути». Как и следовало ожидать, никакой улицы Маркес там не было, улица, которую Моррис называл Маркес, оказалась улицей Биннон. Правда, ни под номером 6890, ни вообще на всей этой улице церкви нет. Поблизости, на Куско, есть церковь святого Каетана, это значения не имеет, она не похожа на церковь из рассказа Морриса. Отсутствие церкви на улице Биннон не поколебало моего предположения, что именно об этой улице вспоминал Моррис... Но об этом позже.

Нашел я также две башни, которые мой друг якобы видел в открытой безлюдной местности: то был портик Атлетического клуба имени Белеса Сарсфильда на улице Фрагейро-и-Баррагана.

Специально посещать проезд Оуэна было незачем: ведь я в нем живу. Подозреваю, что, когда Моррис заблудился, он стоял перед мрачно однообразными домишками рабочего района Монсеньор Эспиноса, а ноги его увязли в глине улицы Пердриэль.

Я навестил Морриса еще раз. Спросил, как ему кажется, не проходил ли он по улице Гамилькара или Ганнибала во время достопамятного ночного путешествия. Он заявил, что слыхом не слыхал о таких улицах. Тогда я спросил, не было ли в той церкви какого-нибудь символического изображения рядом с крестом. Он помолчал, пристально глядя на меня. Наверно, решил, что я шучу. Наконец спросил:

— С чего бы я стал обращать на это внимание?

Я согласился.

— И однако, было бы очень важно... — продолжал я настаивать. — Напряги память. Постарайся вспомнить, не видел ли ты какой-нибудь фигуры рядом с крестом.

— Может быть... — пробормотал он, — может быть, там была...

— Трапеция? — подсказал я.

— Да, трапеция, — с полным убеждением сказал он.

— Простая или перечеркнутая поперек линией?

— Правда! — воскликнул он. — Откуда ты знаешь? Ты был на улице Маркес? Сначала я ничего не мог вспомнить... И вдруг увидел все вместе: крест и трапецию; трапецию, перечеркнутую двойной линией.

Он говорил очень возбужденно.

— А на статуи святых ты не обратил внимания?

— Брось, старина, — нетерпеливо отмахнулся Моррис, — уж не хочешь ли, чтобы я тебе составил опись?

Я уговорил его не сердиться. Когда он успокоился, я попросил еще раз показать мне кольцо и напомнить имя сиделки.

Домой я вернулся в отличном настроении. Мне послышался какой-то шум в комнате племянницы; должно быть, приводила в порядок свои вещи. Я постарался двигаться тихонько, чтобы она не заметила моего прихода. Взял томик Бланки, сунул его под мышку и вышел на улицу.

Я сел на скамейку в парке Перейра. Еще раз прочел нужный мне отрывок:

«Существуют бесчисленные одинаковые миры, бесчисленные похожие миры, бесчисленные миры, совершенно отличные друг от друга. То, что я пишу сейчас в темнице крепости Торо, я писал и буду писать на протяжении вечности за столом, на бумаге, в темнице, точно таких же, как эти. В бесчисленных мирах положение мое будет неизменно, но, быть может, причина моего заточения постепенно утратит свое благородство, станет позорной, либо, напротив, как знать, мои строки приобретут в иных мирах бесспорное величие удачно найденного слова».

23 июня Моррис упал со своим «Брегетом» в Буэнос-Айресе иного мира, почти такого же, как наш. Помрачение ума, вызванное аварией, помешало ему заметить первые явные отличия; для того чтобы заметить другие, более скрытые, требовались сообразительность и познания, которыми Моррис не обладал.

Он начал полет дождливым серым утром; когда он потерпел аварию, сиял солнечный день. Гудение шмеля в госпитале доказывает, что было лето. «Изнурительная жара», угнетавшая его во время допросов, это подтверждает.

В своем рассказе Моррис дал кое-какие особые приметы того, иного мира. Там, например, начисто отсутствовал Уэльс; улиц с валлийскими названиями в том Буэнос-Айресе не было: Биннон превратилась в Маркес, а Моррис, запутавшись во мраке ночи и собственного сознания, тщетно разыскивал проезд Оуэна... И я, и Виера, и Крамер, и Маргариде, и Фаверио там существовали, потому что в нас нет ничего валлийского, генерал Уэт да и сам Иренео Моррис (он проник туда случайно), оба валлийского происхождения, не существовали. Тамошний Карлос Альберто Сервиан в своем письме написал слово «Оуэн» в кавычках, потому что оно показалось ему странным; по той же причине офицеры рассмеялись, когда Моррис назвал свое имя.

И раз Моррисы там не существовали, на улице Боливара, 971 по-прежнему жил бессменный Гримальди.

Из рассказа Морриса стало также ясно, что в том мире еще не исчез Карфаген. Поняв это, я и задал ему глупый вопрос об улицах Ганнибала и Гамилькара.

Меня могут спросить, каким же образом, если еще не исчез Карфаген, существовал испанский язык. Следует ли напоминать, что между расцветом и полным исчезновением бывает ряд переходных ступеней?

Кольцо является двойным доказательством. Оно доказывает, что Моррис побывал в ином мире: ни один из множества привлеченных мной экспертов не распознал камень. И еще оно доказывает существование (в том, ином мире) Карфагена: лошадь — карфагенский символ. Кто же не видел подобные кольца в музее Лавижери?

Кроме того, Идибаль или Иддибаль, имя сиделки, — карфагенское; бассейн с ритуальными рыбами и перечеркнутая трапеция — карфагенские, наконец — horresco referens[8], — существуют «содружества», или circule[9], тоже карфагенские и столь же зловеще памятные, как ненасытный Молох...

Но вернемся к здравому размышлению. Я спрашиваю себя, купил я сочинения Бланки, потому что они упоминались в показанном мне Моррисом письме, или же потому, что истории этих двух миров параллельны? Поскольку Моррисов там нет, то и кельтские легенды не входят в план чтения; другой Карлос Альберто Сервиан мог опередить меня; мог раньше, чем я, приступить к чтению политических трудов.

Я горжусь им: так мало было у него данных, и все же он объяснил таинственное появление Морриса; желая, чтобы и Моррис это понял, он посоветовал ему прочесть «От звезд к вечности». Меня удивляет все же, почему он хвалится тем, что живет в мерзком районе Наска и не знает проезда Оуэна.

Моррис побывал в ином мире и вернулся. Он не прибегнул ни к моему ядру с рессорами, ни к какому-либо другому средству передвижения, придуманному, дабы бороздить неведомые астрономические пространства. Как же он проделал свой путь? Я открыл словарь Кента; на слове «пасс» я прочел: «Сложные движения рук, которые вызывают появление и исчезновение призраков». Я подумал, что при этом необязательно нужны руки, движения можно проделать и чем-нибудь другим, например, элеронами самолета.

Моя мысль заключается в том, что «новая схема испытаний» соответствует некоему пассу (оба раза, что Моррис применял ее, он терял сознание и попадал в другой мир).

Там заподозрили, что он шпион, явившийся из соседней страны, здесь объяснили его отсутствие бегством за границу с целью продать секретное оружие. Моррис ничего не мог понять и посчитал себя жертвой коварного заговора.

Вернувшись домой, я нашел у себя на письменном столе записку от племянницы. Она сообщала мне, что собирается бежать с этим раскаявшимся предателем, лейтенантом Крамером. И имела жестокость добавить: «Утешаю себя тем, что ты не слишком огорчишься, ведь ты никогда обо мне не думал». Последняя строчка была написана с явным злорадством: «Крамер думает только обо мне, я счастлива».

Я впал в полное уныние, перестал принимать больных и больше трех недель не выходил на улицу. Я подумал с некоторой завистью о своем астральном «я», о том, кто тоже сидит дома, но пользуется уходом «заботливых женских рук». Мне кажется, я знаю его нежную помощницу; мне кажется, я знаю эти руки.

Я навестил Морриса. Попытался рассказать ему о своей племяннице (я готов был непрерывно говорить о своей племяннице). Он спросил, отличалась ли эта девушка материнской добротой. Я сказал, что нет. Тогда он заговорил о сиделке.

Должен сказать, что отнюдь не представившаяся мне возможность встретиться с новым вариантом самого себя побуждала меня совершить путешествие в тот, иной Буэнос-Айрес. Мысль воспроизвести себя согласно картинке на моем экслибрисе или познать себя согласно его девизу меня не соблазняла. Меня скорее всего соблазняла мысль воспользоваться опытом, который другому Сервиану, в его счастливой жизни, был недоступен.