Зяблики в латах - Георгий Венус

— Мне про генерала, служивые, узнать бы… про главного…

Я открыл глаза.

За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна…

ЭВАКОЗАБОТЫ

Поезд шел, раскачиваясь…

В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.

— Негодяи! К самому хвосту, — негодяи, — прицепили! Ну и трясет! ворчал раненный в плечо поручик Бронич. — И солому сменить ленятся… Эй, санитары!

— Господи! Бог ты мой!.. Го-спо-ди!.. — Молодой солдат-кавалерист, раненный в живот, шаркал по полу разжатыми ладонями. — Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар!..

— Санитар, эй! — подхватил кто-то.

— Санитар!

— Сестра!

— Сволочи!..

В теплушке, кроме раненых, никого не было.

…Над крышей гремел ветер. Когда на каких-то маленьких станциях поезд останавливался, за черной щелью наших дверей гудели телеграфные провода. Но вот провода загудели с обеих сторон теплушки.

Мы приближались к Харькову.

В Харькове мы подъехали к пассажирскому вокзалу.

— Испить бы, о го-спо-ди, и-испить!..

— Вот подожди, разгружать будут.

Я подполз к тяжелой двери. Окровавленный и грязный солдат-марковец помог мне раздвинуть ее, и я выглянул на перрон.

Из соседних вагонов выходили пассажиры. Сейчас же за нашей дверью рыхлая, со всех сторон закругленная дама взасос целовала какую-то плоскую девицу в шляпке с васильками. Мимо них, потряхивая коробкой конфет, пробежал высокий седой мужчина в английском пальто нараспашку. Два толстяка в пенсне подзывали пальцами носильщика.

— Господа! Позовите врача. Господа, да послушайте!.. К теплушке никто не подошел.

— Э, вы там — с чемоданами! Тыловое сало!.. Наконец вагоны рвануло.

— Это же — это же — это же, черт — черт знает, что такое!.. Маневрируют!.. Ой, трясет!.. Доктор! Это же черт… ой, доктор!..

Поручик Бронич схватился за ключицы, качнулся вперед, но вагоны опять рвануло, и он повалился спиной на солому. Солдат-марковец стоял на коленях. Тоже раскачиваясь, пытался держать перевязанную руку на весу.

— А для ча страдать и маяться? Для ча это, коль они по справедливости не поступают?.. — ворчал он глухо. — Буржуев, как водится, повыпускали, а на разгрузку опосля только, мать их в тринадцать гробов чертову дюжину!

— Го-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и!..Поезд разбивали. Наши теплушки подбрасывало и толкало.

— Ах, так! — вдруг не выдержал поручик Бронич. — Так?.. — И, выхватив наган, он стал стрелять в потолок теплушки — раз! раз! раз!

— Доктор-р-р!..

Когда на вокзале Харьков-Товарная нас, наконец, стали разгружать, солдат-кавалерист уже не просил пить. На носилки его не положили. Взвалили на плечи.

«Мертвый!..»

По разгрузке работали санитары-студенты. Нога моя ныла. Мне казалось брезент носилок пропитан кровью, и я закрыл глаза.

— Да вы ли это? Какая встреча!..

С повязкой Красного Креста вокруг рукава надо мной стоял Девине. Я взглянул на него, удивленный:

— Вы?

— А как же! Работаю. Как же! — быстро заговорил он. — Искупаю, так сказать, вину перед родиной. А вас и не узнать, господи!.. Ваш дядя… Да я сейчас же…

— И вас не узнать! — перебил его я. — Толстеете? — Ну, ничего, ничего… искупайте!.. Видно, впрок вам идет…

Желая казаться обиженным, Девине заморгал глазами.

Потом нас понесли.

Над освещенной фонарями площадью летали клочья грязных бумаг. Какой-то мальчишка свистел, засунув в рот два пальца.

Город жил своей жизнью.

В палате распределительного пункта пахло потом и гноем.

Я лежал на одной койке с поручиком Броничем. Свободных мест не было.

К вечеру привезли новых раненых, тоже дроздовцев, но 2-го полка, изрубленных шашками червонных казаков, прорвавшихся к нам в тыл под Суджей.

— Гнались за обозами, и — по головам, по головам!.. — рассказывал раненый писарь с мутными, как у плотвы, глазами. — Ну, господа офицеры, и время же, позвольте доложить вам! Чтоб писарей да рубили!..

Под утро запах гноя стал сильнее. Перебил даже запах йода. И опять мне казалось, — гноем пропитаны и тюфяки, не покрытые простынями, и красные без наволок подушки, и грубые рубашки, без пуговиц и тесемок.

— С буржуев бы постричь следовало!.. — Солдат-марковец не имел даже своей койки, а потому ругался то в одном, то в другом углу палаты. — Чтоб так да страдать!.. Да задаром!..

— В операционную!.. В операционную несите!.. — кричал за дверью доктор. — Остолопы!.. Назад!.. Не четырех же зараз, остолопы!..

За окном палаты уже светало. В коридоре было еще темно. В дверях толпились растерявшиеся санитары. Электрическая лампочка за дверью перегорела.

— Сюда!.. Да людей несете, — не толкаться… — кричал из темноты доктор. — Ос-то-ло-пы!..

— Я, прапорщик, уже позвонила, — сказала мне под утро дежурная сестра.35–43?.. Верно?..

Но дядя пришел только ввечеру.

Лежа на спине, я рассказывал ему о последних боях. Когда же, удивленный его молчанием, повернул к нему голову, то увидел его наполовину съехавшим со стула, с головой, уроненной на белый, крахмальный воротник.

— Сестра!.. — закричал поручик Бронич. — Здесь человеку дурно!.. Сестра!..

Дядя не вынес запаха гноя…

Я дергал дядю за руку, ставшую вдруг мягкой и влажной.

— Да что это?.. Господи!.. Да встань, наконец!.. Да встаньте!..

— Ты!.. Опять — буржуи, буржуев!.. — кричал за моей спиной поручик Бронич. — Да я тебя, большевик, выучу! Встать, как полагается!..

Наконец подбежала сестра.

— …Замашки твои большевистские! — все еще кричал за мной поручик. Твои… твои… Встать, матери твоей черти!

Сестра около нашей койки возилась над дядей, а в дверь палаты вносили все новых и новых раненых.

Дядя пришел вновь только через два дня. В палату войти он побоялся. Я взял костыли и вышел в коридор.

— Сейчас поедем, — объявил мне дядя. — Нечего ждать у моря погоды. Я уже переговорил с главным врачом. Ну и в хороший лазарет я тебя устроил. О! замечательный лазарет. Таких у нас раз, два и обчелся. Имени генерала Шкуро. Не слыхал? В Технологическом!..

— Не сердитесь и не осуждайте, — говорила через десять минут сестра, застегивая мне шинель. — Недостаток рук… Дисциплины никакой… Ну, прощайте. А костыли верните… Нет у нас лишних… Пришлете?.. Ну, хорошо… До свиданья…

Держась одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, я медленно сходил с лестницы. Дядя шел рядом. Гордо держал в руке мой второй костыль. В подъезде стояла молодая, хорошенькая сестра. Возле нее — человек шесть санитаров-студентов…

ЛАЗАРЕТ ИМЕНИ ГЕНЕРАЛА ШКУРО

Прошло недели три… За окном офицерской палаты лазарета имени генерала Шкуро зеленел сад Технологического института. Когда по саду скользило солнце, с койки моей было видно, сколько желтых и буро-коричневых листьев нагнала уже на деревья осень.

Офицеров Добровольческой армии в палате почти не было. Преобладали казаки, донцы и кубанцы.

Тяжелораненые весь день стонали и мычали. Поправляющиеся играли в карты. День уходил за днем, и мне казалось — им не будет конца…

— Господа офицеры! Господа! — засуетилась однажды утром сестра нашей палаты, Кудельцова. — Господа, сейчас наша патронесса придет… Ах, поручик, смахните с одеяла крошки!.. Пятно, говорите?.. Просочилось?.. Есаул, голубчик, поверните подушку… Я после…

По палате, почему-то быстро оглядывая стены, пробежал главный врач. Санитары метались, держа в руках еще не опорожненные «утки». Под образами, в заднем углу палаты, старшая сестра торопливо выдавала чистые полотенца.

— Идет! Идет!..

Сестра Кудельцова оправила косынку и, вытянувшись, встала около дверей.

…Дама-патронесса медленно обходила койки. Над каждой останавливалась и, поднимая к лицу лорнет, дарила раненых ласковыми улыбками. За ней следовал высокий, белый юноша в штатском. По указанию патронессы он раздавал табак и папиросы. Когда патронесса подошла ко мне и, оттопырив мизинец, потянулась за лорнетом, — я поднял одеяло и натянул его через голову.

Мне ни табаку, ни папирос патронесса не оставила.

«Да здравствует самостийная Кубань!» — следующей ночью написал кто-то на белой стене палаты.

…На стене играло утреннее солнце. Сестры с градусниками в руках бродили между койками. Надписи долго никто не замечал.

— Я, господа, давно уже напирал… И в Ставке твердил, и везде… — не торопясь, густым басом, гудел больной ревматизмом полковник, первым заметивший надпись. — Наш ОСВАГ ни к черту, господа, не годен!.. Чтоб среди офицеров… Да в офицерской палате…

Он сидел на койке и отхлебывал только что принесенный чай.

— Да знаете ли вы, что у большевиков, в смысле, так сказать, единой идеологии…