Зяблики в латах - Георгий Венус

Ротмистр не обернулся.

— Действительно, у него железный затылок! — вслух произнес я, вздохнул и вошел в вагон.

За окном бежали последние строения засыпанного снегом Харькова…

ХОЛОДА

— Выходите, господин поручик! Дальше мы не поедем! Молодой вольноопределяющийся бронепоезда «Россия» натянул рукавицы и глубоко, по уши надвинул папаху.

— Что, разве уже Льгов?

— Льгов сдан, господин поручик. Еще вчера. Холодный ветер ударил по лицу и на минуту смял мое дыхание.

— А что за станция? — спросил я, пытаясь встать спиной к ветру.

— А черт ее разберет!..

Я поднял голову, но надпись станции была занесена снегом.

— А, здорово!.. Идите, идите сюда!.. На станции, в дверях телеграфного помещения стоял поручик Ауэ, наш ротный.

— Я говорил… — ротный пошел мне навстречу. — Я же говорил, — кто-кто а вы вернетесь. Потому — немец: долг и прочее… «Deutschland uber alles!»[1]…- И, засмеявшись, он крепко пожал мне руку. — Ну, идемте… Представляться Туркулу не стоит… Запекут еще в офицерскую!.. Эй, Ефим!..

В телеграфной было накурено. Портреты генералов Маркова и Алексеева, повешенные на стене «осважниками», казались отпечатанными на голубой бумаге.

— Вот, капитан, взводный второго взвода, — представил меня ротный своему новому помощнику, сухому, черному штабс-капитану, с усами, длинными как вожжи.

— Штабс-капитан Карнаоппулло, — приподнялся тот, потом вновь сел, достал из кармана карамель и стал сосать ее, разглаживая усы двумя пальцами.

Поручик Ауэ собрал со стола игральные карты.

— Ефим, чаю! Да шевелись же, холуй соннорылый! Барбос!..

В чай Ефим подлил рому.

— Льгов сдан, — рассказывал ротный, подняв из-под козырька бело-малиновой фуражки холодные, энергичные глаза. — Ничего не поделаешь… Ни-че-го!..

Он задумался и долго грыз мундштук пожелтевшей папиросы.

— Кстати, вы в тылу ничего не слыхали? Нет?.. Говорят, Буденный занял Касторную и бьет всей нашей армии в глубокий тыл — на Валуйки и Харьков. Не слыхали?.. Чем же объяснить наш отход без настоящего, черт дери, поражения?.. Эх, поручик, поручик! Что это, донцы подкачали? Или Махно силы точит?.. — И вдруг, выплюнув разжеванный мундштук, он ударил по столу кулаком. — Черт! А очередные задачи?.. Знаете, что у нас теперь за очередные задачи? Не растерять отступающих полков. Только!.. Связи — никакой. Корниловцы? Марковцы?.. Кого черта корниловцы и марковцы, когда мы не знаем даже, где наши второй и третий полки!.. Как вы нашли нас, поручик?

Я стал рассказывать о Ворожбе, дальше которой пассажирские поезда уже не ходили, о блуждании с бронепоездом, об этапных комендантах, ничего другого не делающих, кроме как ругающихся с начальниками станции, с которыми в лихорадочной спешке составляли они наряды для отступающих с барахлом поездов.

— Так!.. Барбосы!.. — Поручик Ауэ хмурил брови. Оба его шрама на лбу сошлись вместе и висели над переносицей глубоким крестом. — Та-ак!..

Штабс-капитан Карнаоппулло сосал уже третью карамель. Из засахарившихся бумажек складывал лодочки, осторожно разглаживая их ногтем большого пальца.

Ветер за окном рвал с крыш снежные сугробы.

— Ишь, метет!.. — Ротный встал и обернулся к окну. — Метет, — а солнце!.. Ах, так? Вы спросили, где наша рота?.. Рядом она, в деревне… Отогреться же нужно, как вы думаете?.. Да?..

Мягкость и злоба, насмешки и какая-то теплая грусть постоянно, безо всяких причин, сменялись в ротном. В тот день эти переходы были особенно резки.

— Рота блины печет, — что еще барбосам нужно?.. Жрут сейчас… А мне вот?.. Сиди здесь, жди распоряжений Туркула. Жди, — черт тебя выдери! — а телеграф, — мать его с полки! — не стучит и стучать не хочет!..

Ротный опустился на скамейку и, приподняв одну ногу, пропустил руки под колено.

— Эх, поручик, поручик!.. Хочется, да не можется!.. Телеграфу?.. Да нет же, нам, конечно!.. Куда?.. Да что это с вами, поручик?.. Мозги подморозили?.. На Льгов! На Севск! На Брянск!.. Довольно? Нет?.. На Москву, черт бы драл ее с комиссарами! Эх, поручик, поручик!

Он вновь понизил голос.

— Бьют! Кроют!.. Не нас, не дроздов, — всю армию кроют!.. Вот теперь, и, склонившись надо мной, он продолжал почти шепотом: — Вот теперь, когда нас никто не слышит (Карнаоппулло не в счет!), я скажу вам в первый и в последний раз: бьют!.. Кроют!.. А после… (впрочем, вы, поручик, меня знаете), после никто э-то-го сказать не по-сме-ет! Слышите? Не по-сме-ет!..

Горячий чай острым клубком царапал горло. Папироса прыгала между пальцами. На синем, замерзшем окне прошли чьи-то тени. Неровный ряд штыков, сломанных, как казалось мне сквозь лед окна, качнулся и вновь сполз за стену.

— Господин поручик! — вошел Ефим. — Господин подпоручик Кисляк изволили уже появиться. Второй взвод на платформах.

— Пусть подождет. Иди!

Закуривая новую папироску, поручик Ауэ опять склонился ко мне…

…- Итак, поняли?.. Вы сейчас же примете ваш взвод. Кисляка мы отправим назад в офицерскую… Примете взвод и сейчас же пойдете… Впрочем, нет!.. Возьмете две площадки бронепоезда и поедете на две с половиной станции к северу… Так?

Я кивнул.

— До третьей, впрочем, вы и сами не доедете… Отлично! Значит, слушайте, — я разъясню вам вашу задачу… Сегодня под утро…

Минут через пятнадцать, приняв от подпоручика Кисляка свой старый взвод, я погрузил его на две площадки бронепоезда «Россия» и поехал на северо-восток.

Оставляя Льгов, 2-й батальон 1-го Дроздовского полка заметил на пересечении железнодорожных путей Льгов — Суджа и Курск — Кореново Ворожба какой-то занесенный снегом поезд. Спеша занять более благоприятные позиции, батальон отошел верст на двадцать южнее Сейма и к поезду не подошел, выслав к нему лишь разведку, одно отделение, под командой подпоручика Морозова.

И вот прошло уже полдня, а подпоручик Морозов все еще не возвращался.

Я был послан на поиски его. А если нужно — ему на поддержку.

…На открытых площадках бронепоезда кружился ветер. Свечников, до самого носа закутанный в какие-то пестрые тряпки, не мог держать винтовки. Руки ему не подчинялись.

— Ты! Э-эй! Сосколь-зне-ет!.. — крикнул Нартов и, подняв упавшую винтовку Свечникова, поставил ее между ногами.

— По-слу-шай!..

На штыках, разбиваясь, звенел ветер.

— По-слу-ша-а-ай! — снова закричал я Нартову. — А где Фи-ла-тов?..

— У-у-убит!.. — хлестнуло меня по вискам. — Под Се-е…

И вновь набежавший ветер отсек и далеко в степь отбросил конец его ответа.

Бронепоезд уже выходил в открытое поле.

…Высоко над головами размахивая поднятыми винтовками и погружаясь на каждом шагу в сугробы, мы медленно шли к занесенному снегом поезду.

Нартов шел рядом со мной.

— Вот, господин поручик, на лыжах бы!..

За левым флангом нашей цепи садилось красное солнце. Бронепоезд в тылу у нас все ниже опускался за сугробы. Лишь поднятая вверх четырехдюймовка его второй платформы, точно указывая дорогу, все еще торчала за нами. Поезд впереди нас все ясней выступал из снега. Около вагонов кто-то бродил.

— Цепь, стой!..

— Кажется, наши… — сказал Нартов.

Это было, действительно, наше 2-е отделение.

— Осторожней!.. Здесь яма. За сугроб лезайте!.. Левее!.. Еще левей!..

Ведя нас к засыпанным снегом вагонам, подпоручик Морозов разъяснил мне создавшуюся обстановку.

Взорванный железнодорожный мост на пути Льгов — Суджа упал и засыпал проходящий под ним путь Курск — Кореново — Ворожба, на котором и застрял санитарный поезд, очевидно, пытавшийся спастись от красных, занявших, по сведению одного из раненых, станцию Клейнмихелево и вышедших, таким образом, в тыл корниловцам, только что отошедшим от Курска.

— Ну хорошо, подпоручик, я понимаю… Ну, а ты чего?. Ты-то чего задержался?..

— А что делать прикажешь?. — Подпоручик Морозов остановился. — Раненых бросить?.. Персонал и те, что могли ходить, разбежались. Сто пятьдесят уже замерзло. Шестнадцать последних ждут очереди. А ты говоришь…

— Зачем же бросать! Но ведь можно было бы послать связного. Мог бы наконец потребовать… ну, средства для перевозки, что ли…

Ноги вязли в сугробах. За голенища ссыпался снег.

По затылку хлестал ветер.

— …осело, расползлось, и едет теперь по всем швам… Понимаешь? При таком положении за ранеными никого не посылают. Понимаешь? — говорил подпоручик Морозов, пытаясь за ушки сапога вытянуть застрявшую в сугробе ногу. — За мной, за боеспособным отделением, — другое дело… Видишь, я же не ошибся… А за ними… — он уже подошел к крайней теплушке санитарного поезда и открыл дверь: — А за ними вот — никогда!..

Друг подле друга, прикрытые соломой и шинелями, уже снятыми с замерзших, белые, с бурыми и сине-лиловыми пятнами на щеках, лежали на полу теплушки раненые корниловцы.