Семнадцатый самозванец - Вольдемар Балязин

Через две недели после того, как начал Тимофей свою службу на конюшне, артель плотников поставила в монастырской слободке сарай, баню и избу, сложила печи и отец Варавва, не взяв ни малой мзды, освятил и избу, и новый двор, а затем Соломонида по случаю освящения пригласила гостей.

За новым столом, на новых лавках уселись отец Варавва, Евдоким с женой, Соломонида да Тимофей с Костей.

В тот день Соломонида, низко поклонившись, впервые налила сыну и его товарищу хмельного зелья, потому как стал сын добытчиком, определился к делу и перед приглашенными надлежало ему выглядеть хозяином: другого мужика в доме не было, а известно, что без хозяина и дом - сирота.

Вино Тимоше не понравилось - было оно горькое, пахло прокисшим суслом и так ударило в голову, что в глазах поплыл туман, а в ушах - звон. Однако через некоторое время туман пропал, звон утих, а все тело приобрело какую-то лёгкость, будто собрался он взлететь. Сидящие за столом показались столь милыми сердцу, что каждого - даже слезливую Костину мать - захотелось расцеловать, а кроме того, появилось чувство, что вот он - Тимофей Анкудинов, Демьянов сын - и силён, и умён, и собою хорош.

Разговор за столом шёл обо всём: и о ценах на базаре, и о нынешнем добром лете, что и тепло дает в изобилии, и дождями господь не оставляет, и о том, как служится Тимоше у владыки, и о многом прочем, что случилось в Вологде. Только о пожаре, что учинили божедомы, никто не сказал ни слова зачем дурными воспоминаниями праздник портить?

Разошлись гости засветло - не пьяные и не трезвые, поблагодарив напоследок и хозяйку, и молодого хозяина за хлеб-соль.

Тимофей же, вернувшись домой, лёг на лавку и крепко заснул. А утром было ему так тяжко и скверно, как сроду не бывало: болела голова, тошнота подступала к горлу, во рту было столь пакостно, что и слов не подобрать. И не хотелось даже пальцем пошевелить - не то что на конюшню идти. Мать заметила все это, но ничего не сказала; дала испить квасу, да сухую хлебную корку изрядно натерла хреном. Мерзкий вкус во рту хрен с квасом вроде бы и перебил - да не надолго.

Встретившись на конюшенном дворе с другом, Тимофей узнал, что и Костя чувствует себя не лучше. И в первый раз за все время оставили они стойла нечищенными: и у того, и у другого вилы валились из рук, и хотелось только одного - скорее ускакать на речку & лежать в тени, под кустом, по очереди купая коней. Так они и сделали - подперли дверь жеребятника колом и уехали на речку. А приехав, загнали коней в воду и завалились под куст. Солнце ещё не припекало и от реки тянуло прохладой, когда вдруг один из жеребят заржал так жалобно и пугливо, будто малое дитя заплакало. От крика этого Тимофей проснулся, а Костя продолжал спать, приоткрыв рот и широко раскинув руки. Тимофей увидел, как все жеребята враз бросились из реки вон, а один - по имени Игрунок - тот, что заржал жалостно - подпрыгивал, будто ему перебили ногу и ступить на неё он не мог. Жеребята сбились на песке у самой воды тесной кучкой и, как показалось Тимоше, со страхом глядели на воду. А хромой жеребенок выскочил на ближний лужок и, низко опустив голову, стал что-то искать в траве.

Тимоша разбудил Костю и рассказал ему о случившемся.

- Сом, должно, - пробормотал плохо соображавший Костя. - Сам знаешь, какие в реке сомы водятся. Иной не то, что жеребенка, бугая - с ног сшибет.

Однако вскоре жеребенок упал в траву и тихо лежал, подогнув левую переднюю ногу. Мальчики присели возле него и стали ласкать Игрукка, а он вздрагивал испуганно и жалостно, и в глазах у него стояли слезы. И тут Костя заметил, что подогнутая нога начала прямо на глазах быстро опухать и через какой-нибудь час стала в два раза толще правой.

- Змея! - воскликнул Костя. Его укусила водяная змея! Гони табун домой, а я поведу Игрунка! И мальчики, с трудом подняв жеребенка на ноги, лаская его и уговаривая, повели на конюшню.

Когда мальчики загнали табун во двор, они увидели - в дверях жеребятника домоправителя Геронтия, самого владыку и, не знавшего куда девать глаза, Евдокима.

- Явились, голуби, - прошипел Евдоким, и так двинул сына своего Костю по уху, что тот тотчас же упал, но мгновенно вскочив, по-заячьи порскнул за конюшню.

- Стойла не чищены, а вы купаться! - заорал Евдоким и вслед за тем влепил затрещину Тимоше.

Тимошу никто ни разу не бил: мать была к нему постоянно добра, сверстникам же своим он никогда спуску не давал и из самых жестоких драк выходил победителем, потому что если вступал он в драку, то ничего не видел и не помнил: знай только, что надо бить, бить и бить - пока противник не упадет иди не побежит.

И на этот раз с Тимошей произошло то же самое - от обиды, не от удара - поплыли у него перед глазами огненные круги и, не помня себя, он наотмашь ударил Евдокима. Ражему конюху удар Тимоши был все равно, что комариный укус медведю. Однако то, что весь этот срам видел сам владыка и домоправитель, вконец разозлило Евдокима. Схватив Тимошку за шиворот, он крикнул псарям:

- А ну-ка, накормите шалопая березовой кашей, да погуще! - И псари тотчас же поволокли Тимофея в съезжую избу драть розгами. Он кричал, плакал от злости и обиды, изворачивался, как уж, но что он мог поделать с двумя дюжими мужиками?

А в то время, как его драли розгами, спустив штаны, бросив на черную от засохшей крови колоду и сев верхом, Варлаам заметил, что один из жеребят хромает и сразу же определил, что Игрунка укусила змея. Опухоль уже поднялась выше колена и подбиралась к груди.

- Вели позвать Соломонидку, - приказал владыка Терентию. - И пусть сразу скажут зачем. Чтоб была тут, не мешкая, со всем, чем надобно целить от змеиного укуса.

Соломонида пришла немедля. Она велела нагреть воды и те же псари, которые только что отодрали Тимошу, быстро растопили печь и поставили на огонь медный котел. Соломонида бросила в воду какую-то траву и, присев возле лежащего на земле жеребенка, ловким и быстрым движением взрезала ножом кожу, пустив кровь. Затем она обмакнула в густой зеленоватый отвар чистую холстину и запеленала в неё опухшую ногу.

И Евдоким, и псари, и Терентий, и сам владыка хмуро, но с интересом следили за всем, что делала ловкая лекарка.

Только сын её не видел этого - он сидел в темной съезжей избе, забившись в угол и плакал. Он клял Евдокима, холопов-псарей, клял владыку и Терентия за то, что ни один из них и пальцем не пошевелил, чтоб спасти его от позора и боли. Выплакавшись, он прильнул к узкому, забранному решеткой окошечку и увидел лежащего Игрунка, присевшую возле него мать, обступивших её людей и подумал: "А ведь когда Евдоким ударил меня, он ещё не видел, что Игрунка укусила змея". И тут же подумал: "А если б знал - вдвое, или втрое всыпали бы мне холопы". И ещё одно пришло ему на ум: "А ну, как сдохнет Игрунок, что тогда будет?" И аж сердце у него сжалось от жалости и страха и в груди похолодело.

До самого вечера сидел он в съезжей, стыдясь показаться на глаза людям и матери. Вечером он пробрался к жеребятнику и крадучись вошел внутрь. Пахло вялыми травами, конским потом, прелой от мочи и навоза соломой. Жеребята сопели, тихо пофыркивали, терлись боками о стенки загонов. Тимоша пробрался к Игрунку и встал возле него на колени. Игрунок лежал на боку, как и прежде подогнув ногу и опасливо косился на мальчика круглым коричневым глазом. Тимоша нежно гладил жеребенка по шее и крупу, и вдруг услышал, как тихо скрипнула дверь и на пол лёг жёлтый кружок света. "Евдоким, должно", - подумал Тимоша и затаил дыхание, не желая видеть обидчика. Круг света между тем приближался. Некто медленно и грузно шагая, шел прямо к Игрунку в стойло. Тимофей глянул и обомлел: в черной рясе, простоволосый шел по конюшне владыка.

Увидев мальчика, он поглядел в глаза ему и тихо произнес:

- Отодвинь-ка солому в сторону - светильник поставлю.

Легко коснувшись пальцами больной ноги жеребенка, владыка ласково потрепал Игрунка по холке и спросил:

- Как это он на змею-то наткнулся? А то тебя и товарища твоего так скоро в разные стороны понесло, что и узнать было не у кого.

- Купали мы коней, а в реке - змея, - буркнул Тимоша.

- Глядеть надо было лучше: затем и к коням приставлены. Змею завсегда в воде видно, - ответил Варлаам. Тимоша промолчал.

- Горд ты очень и горяч, - после недолгого молчания проговорил владыка. А ведь сказано: "Смирение паче гордости". Много ли гордецов вокруг себя видел?

- А то хорошо ли, владыко, что одна холопы кругом? - вопросом на вопрос ответил Тимоша.

- Где ж это ты однех холопов узрел? Или и я - холоп? - спросил Варлаам.

- Так ты таков на весь наш край - один. Ты, да еще, может, князь Сумбулов, государев воевода, а опричь вас двоих - все холопы.

- И попы, и дворяне, и сотники, и люди купецкого звания - все холопы?

- А кто другому кланяется - тот и холоп. Тебе, да князю Сумбулову всяк кланяется, всяк шапку ломит, да руку целует, али то не холопство?

- Да ведь и я патриарху руку целую и государю в пояс кланяюсь, нечто и я - холоп?