Семнадцатый самозванец - Вольдемар Балязин

- Купали мы коней, а в реке - змея, - буркнул Тимоша.

- Глядеть надо было лучше: затем и к коням приставлены. Змею завсегда в воде видно, - ответил Варлаам. Тимоша промолчал.

- Горд ты очень и горяч, - после недолгого молчания проговорил владыка. А ведь сказано: "Смирение паче гордости". Много ли гордецов вокруг себя видел?

- А то хорошо ли, владыко, что одна холопы кругом? - вопросом на вопрос ответил Тимоша.

- Где ж это ты однех холопов узрел? Или и я - холоп? - спросил Варлаам.

- Так ты таков на весь наш край - один. Ты, да еще, может, князь Сумбулов, государев воевода, а опричь вас двоих - все холопы.

- И попы, и дворяне, и сотники, и люди купецкого звания - все холопы?

- А кто другому кланяется - тот и холоп. Тебе, да князю Сумбулову всяк кланяется, всяк шапку ломит, да руку целует, али то не холопство?

- Да ведь и я патриарху руку целую и государю в пояс кланяюсь, нечто и я - холоп?

- Перед ними, выходит, и ты, - тихо проговорил Тимоша, и от страха сжался: всяк ли год слышал подобное владыка? И от кого?

И вдруг архиепископ поднял с пола светильник и близко поднес его к лицу мальчика. Сощурившись, он долго глядел в глаза ему, а Тимоша, замерев, стоял перед Варлаамом на коленях, как деревянный.

- Сколь годов тебе, Тимофей? - спросил Варлаам, и мальчик удивился, услышав от владыки свое имя.

- Тринадцатый пошел.

- Почто не захотел к Терентию в пищики идти?

- Волю люблю, коней люблю, оттого и не пошел.

- Зачем же грамоту проходил?

- Сначала мамка велела, а потом и сам я заимел к грамоте великую охоту. А нечто грамоту проходят, чтоб волю на неволю менять? - вдруг спросил Тимоша, и Варлаам, вздохнув, сказал:

- А был бы у Терентия в пищиках, глядишь, и не был бы сегодня бит.

Последние слова показались Тимоше ох, какими обидными.

- А я от тебя, владыко, уйду! - вдруг крикнул он. - Не смогу я с псарями, что били меня, за один стол сести, ни за что не смогу!

- Куда ж пойдешь, Тимофей? Где ж это не бьют вашего брата? Али есть такая земля - Офир? - тихо и грустно спросил архиепископ и стал глядеть на огонь свечи, отведя взор в сторону.

- Нет такой страны, Тимофей.

- А я найду. Не может того статься, чтоб такой страны не было. Я вольный человек и мне крутом дорога чиста, - снова с обидой и запальчивостью выкрикнул Тимофей. - На Дон пойду, али на Волгу, к казакам пристану, нечто пропаду?

- То детские слова, Тимофей. Пять раз повяжут тебя, покуда до Дону добежишь. Как докажешь, что ты вольный человек, стрелецкий сын? И вместо казаков угодишь ты в холопы, али в тюремные сидельцы.

Владыка встал и голосом властным и недовольным сказал:

- Возьми фонарь, казак, да посвети мне, покуда я до палат дойду.

Молча перешли они двор и лишь у самого крыльца Варлаам произнес:

- Что ж, Тимофей, испытай судьбу, а если надумаешь ко мне вернуться ворота открыты. - И повернувшись, благословил:

- Иди с богом.

* * *

К лесной избушке Тимоша подошел засветло. Открыл дверь - и сразу же увидел: лежит на лавке парень, а у парня под глазом синяк величиной с медный рубль. "Костя!" - ахнул Тимоша и, подкравшись неслышно, над самым ухом Кости хлопнул в ладони, как из пистоля выстрелил.

Костя вскочил, ошалело замотал головой, замахал руками, не понимая, где он и что с ним.

Тимоша от смеха сел на пол, утирая рукавом слезы. Беда вроде бы кончилась. Жизнь шла дальше.

До самого полудня проговорили Тимоша с Костей о том, как им быть дальше. Тимоша твердо решил - к владыке Варлааму не возвращаться, но и на Дон не бежать, а пойти к стародавнему отцовскому приятелю, стрелецкому сотнику Луке Дементьеву и попросить замолвить слово перед воеводой, князем Сумбуловым, чтобы взял его князь в ратную службу. Друзья договорились, что Тимоша пойдет домой к Косте и скажет Евдокиму, что ежели он, Евдоким, дает верное слово, что сына своего не прибьет, то тогда Костя в дом вернется, если же слова не даст или, пообещав, нарушит, то Костя из дому сбежит и более никогда не вернется.

Лука встретил Тимошу настороженно и долго выспрашивал, чего это он надумал пойти в ратную службу. Тимоша все ему рассказал, но главного Лука так и не понял: ежедень приходилось ему и в съезжую избу беглых холопов водить, где, допросив, били их батожьем или даже плетью; и тюремных сидельцев, забитых в колодки, по базару за милостыней водить; и на правеж татей и лиходеев едва не каждый понедельник ставить. На глазах у Луки столько народа было бито и драно, и мучено, и пытано, что он никак в толк взять Тимошину обиду не мог, но слово за него замолвить обещал.

После этого Тимоша пошел домой и все рассказал матери. Мать поплакала-поплакала и утешилась, сказав: "Что ни делается - все к лучшему".

Затем Тимоша пошел к Евдокиму. От того, что мать согласилась с ним и Лука пообещал замолвить за него перед князем слово - робости перед Костиным отцом в нем как не бывало. Он вошел к Евдокиму в избу, не останавливаясь, прошел в горницу и, угрюмо взглянув на хозяина, который, сидя на лавке тачал сбрую, коротко поздоровался. Повернувшись к Костиной матери, Тимоша поздоровался и с нею, но совсем другим - ласковым - голосом. Мать Кости Лукерья - женщина не по годам старая, в черном платке по самые брови, - со страхом и надеждой взглянула на Тимошу, затем опасливо покосилась на мужа, и замерла, прислонившись к печи.

С чем пожаловал? - спросил Евдоким и тут же с явной издевкой добавил: - Али за подохшего жеребца деньги принес?

Тимоша оторопел, но тут же пришел в себя и ответил:

- О жеребенке - особь разговор. Я к тебе пришел от Кости. И говорю тебе верно: если ты его бить не перестанешь - уйдет он, а куда, то тебе знать не надобно.

От такой дерзости Евдоким лишился речи.

- Ах, ты, пащенок! Ах, сопливец! Это как ты со старейшим себя разговариваешь! Да я и с него и с тебя но три шкуры спущу, ежели кто из вас у меня появится!

И Евдоким, встав, грозно на Тимощу двинулся, но тот, схватив стоявшую рядом железную кочергу, отступил на шаг и ощерившись злобно - ни дать - ни взять разноглазый волчонок - прерывающимся от страха и окончательной решимости голосом сказал:

- Не подходи, зашибу!

Лукерья охнула и бросилась меж драчунами.

Евдоким вдруг отступил к лавке и громко захохотал:

- Ты погляди, мать, каков Васька Буслаев из сопливца возрос! - И затем, обращаясь к Тимоше, проговорил: - Я тебя, Тимофей, вместе с кочергой три раза узлом завяжу, да не в том дело. Ты мне - никто. А явится сюда мой сын, быть ему биту. А не явится - пусть идет на свой хлеб. То слово мое последнее. А ты, Тимофей, за Игрунка, что из-за твоего недогляда подох, готовь владыке деньги. И то не мое слово, то слово Геронтия, а не дашь денег - быть тебе у владыки в кабале. И над этим поразмысли, храбрый вьюнош. Деньги добывать - не за кочергу хвататься.

* * *

Костя, узнав о разговоре с отцом, твердо решил домой не возвращаться. Подумав, что делать дальше, он пошел к своему дяде - брату матери - Ивану Бычкову, что жил в Обуховской слободе и слыл среди вологодских плотников первым умельцем.

Неделю назад Иван кончил работу - долгую и, как ему поначалу казалось, денежную: по заказу владыки он сладил деревянные часы - куранты, в которых железкой была лишь одна аглицкая пружина, и те часы поставил на колокольне Софийского собора. Затем Иван срубил к часам указное колесо с цифирью и все это уставил в шатер. От механизма часов к одному из колоколов Иван протянул длинную рукоять с молотом на конце и тот молот каждый час бил по колоколу, извещая вологжан о беге быстротечного времени, а более того, призывая к утрене, литургии и вечерне, кои исправно и точно можно было отныне служить в первый, шестой и девятый часы после восхода солнца.

А то как было до того в Вологде? Поглядит звонарь на солнце и, перекрестясь, вдарит в колокола. А если небо в тучах, либо и при солнце звонарь пьян? То дивятся на неурочный звон гражане, а многие и пугаются; вдруг татарове или же литва подступают к Вологде и не есть ли тот звон набат?

Поначалу весьма многие вологжане дивились первому в городе часозвону, особливо же поражены были этим иноземные купцы, обретавшиеся о ту пору в городе. Один из купцов предложил владыке за часы пятьдесят рублей, но Варлаам в ответ только ухмыльнулся в бороду.

Иван же, получив - по слухам - целые десять рублей, вот уже неделю гулял в царевом кабаке, угощая плотников и бочаров, и тележников, и людей иного звания. А когда в государев кабак явился Костя, то Ивана едва признал: сидел его дядя во главе стола от вылитого вина столь страшный, что встреть такого ночью - перекрестишься и трижды плюнешь, как от бесовского наваждения. Однако ум у Ивана ещё не совсем отбило. Он племянника узнал и, поведя головой, указал ему сесть рядом. Питухи, что сидели и лежали вкруг стола, никакого внимания на Костю не обратили. Целовальник поставил на мокрый и грязный стол новый штоф вина и Иван. дрожащей рукой налил зеленое зелье в две оловянные кружки: себе и Косте. Костя отпил глоток, сморщился, закашлялся и схватился за ендову с квасом. Дядя захохотал и спросил: