Стихотворения, не вошедшие в сборники - Владимир Набоков

8 декабря 1922

"Как объясню? Есть в памяти лучи"

Как объясню? Есть в памяти лучисокрытые; порою встрепенетсядремавший луч. О, муза, научи:в понятный стих как призрак перельется?Проезжий праздный в городе чужом,я, невзначай, перед каким-то домом,бессмысленно, пронзительно знакомым..Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,темним и рвем сквозную мысль в угодуразмеру? Нет, я верую в свободуразумную гармонии живой.Ты понимаешь, муза, перед домоммне, вольному бродяге, незнакомым,и мне — родным, стою я сам не свойи, к тайному прислушиваясь пенью,все мелочи мгновенно узнаю:в сплошном окне косую кисею,столбы крыльца, и над его ступеньюя чувствую тень шага моего,иную жизнь, иную чую участь(дай мне слова, дай мне слова, певучесть),все узнаю, не зная ничего.

Какая жизнь, какой же век всплывает,в безвестных безднах памяти звеня?Моя душа, как женщина, скрываети возраст свой, и опыт от меня.Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.В чужих краях жду поздних поездов.Склоняюсь в гул зеркальных городов,по улицам волнующим блуждаю:дома, дома; проулок; поворот— и вот опять стою я перед домомпронзительно, пронзительно знакомым,и что-то мысль мою темнит и рвет.

Stettin, 10. 12. 22.

ЖУК

В саду, где по ночам лучится и дрожитлуна сквозь локоны мимозы, —ты видел ли, поэт? — живой сапфир лежитмеж лепестков блаженной розы.

Я тронул выпуклый, алеющий огонь,огонь цветка, и жук священный,тяжелый, гладкий жук мне выпал на ладонь, —казалось: камень драгоценный.

В саду, где кипарис, как черный звездочет,стоит над лунною поляной,где соловьиный звон всю ночь течет, течет, —кто, кто любезен розе рдяной?

Не мудрый кипарис, не льстивый соловей,а бог сапфирный, жук точеный;с ним роза счастлива… Поэт, нужны ли ейтвои влюбленные пэоны?

<17 декабря 1922>

ЛЕГЕНДА О СТАРУХЕ, ИСКАВШЕЙ ПЛОТНИКА

Домик мой, на склоне, в Назарете,почернел и трескается в зной.Дождик ли стрекочет на рассвете, —мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,скорпионов сколько… как тут быть?Плотник есть: не молод и не ловок,да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел.Я к седому плотнику пошла;но на стук никто мне не ответил,постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую,и, склонив горящий гребешок,с улицы в пустую мастерскуюшмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски,прислонясь друг к дружке, и в углудремлет блеск зазубренный и плоскийтам, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф?Петушок, ушел он, — как же так? —все рассыпав гвоздики и бросивкожаный передник на верстак.

Потопталась смутно на пороге,восвояси в гору поплелась.Камешки сверкали на дороге.Разомлела, грезить принялась.

Всё-то мне, старухе бестолковой,вспоминалась плотника жена:поглядит, бывало, молвит слово,улыбнется, пристально-ясна, —

и пройдет, осленка понукая,лепестки, колючки в волосах, —легкая, лучистая такая, —а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне?Грезя так, я, сгорбленная, шла.Вот мой дом на каменной вершине, —глянула — и в блеске замерла…

Предо мной — обделанный на диво,новенький и белый, как яйцо,домик мой, с оливою радивой,серебром купающей крыльцо!

Я вхожу… Уж в облаке лучистомразметалось солнце за бугром.Умиляюсь, плачу я над чистым,синим и малиновым ковром.

Умер день. Я видела осленка,петушка и гвоздики во сне.День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодеюза сухой, за новою стеной!Говорят: ушел он в Иудею,старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттудапастухи рассказывают всем,что в ночи сияющее чудопролилось на дальний Вифлеем…

<24 декабря 1922>

FINIS[3]

Не надо плакать. Видишь, там — звезда,там — над листвою, справа. Ах, не надо,прошу тебя! О чем я начал? Да,— о той звезде над чернотою сада;

на ней живут, быть может… что же ты,опять! Смотри же, я совсем спокоен,совсем… Ты слушай дальше: день был зноен,мы шли на холм, где красные цветы…

Не то. О чем я говорил? Есть слово:любовь, — глухой глагол: любить… Цветыкакие-то мне помешали. Тыдолжна простить. Ну вот — ты плачешь снова.

Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?Не надо помнить, ничего не надо…Вон там — звезда над чернотою сада…Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас?

9. 1. 23.

"Я видел смерть твою, но праздною мольбой"

Я видел смерть твою, но праздною мольбойв час невозможный не обиделголубогрудых птиц, дарованных тобой,поющих в памяти. Я видел.

Я видел: ты плыла в серебряном гробу,и над тобою звезды плыли,и стыли на руках, на мертвом легком лбуконцы сырые длинных лилий.

Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молванеобычайная перечит?"Да полно, — говорит, — она жива, жива,все так же пляшет и лепечет."

Не верю… Мало ли, что люди говорят.Мой Бог и я — мы лучше знаем…Глаза твои, глаза в раю теперь горят:разлучены мы только раем.

10. 1. 23.

"Как затаю, что искони кочую"

Как затаю, что искони кочую,что, с виду радостен и прост,в душе своей невыносимо чуюгромады, гул, кишенье звезд?

Я, жадный и дивящийся ребенок,я, скрученный из гулких жил,жемчужных дуг и алых перепонок, —я ведаю, что вечно жил.

И за бессонные зоны странствий,на всех звездах, где боль и Бог,в горящем, оглушительном пространствея многое постигнуть мог.

И трудно мне свой чудно-бесполезныйогонь сдержать, крыло согнуть,чтоб невзначай дыханьем звездной бездныземного счастья не спугнуть.

13. 1. 23.

ПЕТЕРБУРГ ("Мне чудится в Рождественское утро")

Мне чудится в Рождественское утромой легкий, мой воздушный Петербург…Я странствую по набережной… Солнцевзошло туманной розой. Пухлым слоемснег тянется по выпуклым перилам.И рысаки под сетками цветнымипроносятся, как сказочные птицы;а вдалеке, за ширью снежной, таютв лазури сизой розовые струинад кровлями; как призрак золотистый,мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:сперва дымок, потом раскат звенящий);и на снегу зеленой бирюзоюгорят квадраты вырезанных льдин.

Приземистый вагончик темно-синий,пером скользя по проволоке тонкой,через Неву пушистую по рельсамигрушечным бежит себе, а рядомрасчищенная искрится дорожкамеж елочек, повоткнутых в сугробы:бывало, сядешь в кресло на сосновыхполозьях, — парень в желтых рукавицахза спинку хвать, — и вот по голубомугудящему ледку толкает, крепкоотбрасывая ноги, косо ставяножи коньков, веревкой кое-какприкрученные к валенкам, тупые,такие же, как в пушкинские зимы…

Я странствую по городу родному,по улицам таинственно-широким,гляжу с мостов на белые каналы,на пристани и рыбные садки.Катки, катки — на Мойке, на Фонтанке,в Юсуповском серебряном раю:кто учится, смешно раскинув руки,кто плавные описывает дуги,и бегуны в рейтузах шерстяныхгоняются по кругу, перегнувшись,сжав за спиной футляр от этих длинныхконьков своих, сверкающих как бритвы,по звучному лоснящемуся льду.

А в городском саду — моем любимом —между Невой и дымчатым собором,сияющие, легкие виденьясквозных ветвей склоняются над снегом,над будками, над каменным верблюдомПржевальского, над скованным бассейном, —и дети с гор катаются, гремят,ложась ничком на бархатные санки.

Я помню все: Сенат охряный, тумбыи цепи их чугунные вокругседой скалы, откуда рвется в небокрутой восторг зеленоватой бронзы.А там, вдали, над сетью серебристой,над кружевами дивными деревьев —там величаво плавает в лазуриморозом очарованный Исакий:воздушный луч на куполе туманном,подернутые инеем колонны…

Мой девственный, мой призрачный!.. Навекив душе моей, как чудо, сохранитсятвой легкий лик, твой воздух несравненный,твои сады, и дали, и каналы,твоя зима, высокая, как соно стройности нездешней…

       Ты растаял,ты отлетел, а я влачу виденьяв иных краях — на площадях зеркальных,на палубах скользящих… Трудно мне…Но иногда во сне я слышу звукидалекие, я слышу, как в раюо Петербурге Пушкин ясноглазыйбеседует с другим поэтом, позднопришедшим в мир и скорбно отошедшим,любившим город свой непостижимыйрыдающей и реющей любовью.

И слышу я, как Пушкин вспоминаетвсе мелочи крылатые, оттенкии отзвуки: "Я помню, — говорит, —летучий снег, и Летний Сад, и лепетОлениной… Я помню, как, женатый,я возвращался с медленных баловв карете дребезжащей по Мильонной,и радуги по стеклам проходили,но, веришь ли, всего живее помнютот легкий мост, где встретил я Данзасав январский день, пред самою дуэлью…"

<14 января 1923>