Данте - Илья Голенищев-Кутузов

Приходит мысль, что семья Алигьери, с которой захотели породниться богатые и родовитые Донати, не была столь малоимущей, как обычно представляют дантологи. Очевидно, Донати, а следовательно, и другие нобили Флоренции, несмотря на то, что Алигьери не принадлежали к числу известных семейств, все же не считали неравным брак девушки из знатной и влиятельной семьи с молодым Данте.

Глава третья

Ученая Болонья

Данте стоял перед башней Гаризендой недалеко от Порто Равеньяно в Болонье. По узкому переходу в Апеннинах, соединяющему Флоренцию с северной Италией, он добрался до столицы Романьи всего несколько дней тому назад. Данте сравнивал мысленно эту башню, сильно покосившуюся, с другой, высившейся рядом с городскими воротами, высокой и стройной, которую по имени ее строителя называли Азинелла.

Странное дело — если закрыть глаза и перестать смотреть на Гаризенду и скользящие над ее вершиной в пасмурный день облака, а затем открыть их, то кажется, что башня сейчас рухнет на тебя. Как все впервые посетившие Болонью, Данте заинтересовался этим феноменом. Ему представилось, что башня превращается в огромного гиганта, гигант наклоняется, хватает его и уносит за пределы города. Кто-то схватил Данте за рукав и спросил: «Данте, что ты видишь?» Образ гиганта исчез — рядом стоял и теребил его румяный мальчик, которому казалось никак не более пятнадцати лет. Это был один из студентов, с которым Данте познакомился. Он уже второй год учился в Болонье и потому смотрел на старшего годами Данте покровительственно. «Великана», — отвечал Данте. «Ты увидел великана, но посмотри, что ты проморгал». Юноша указал на прекрасную даму в богатых одеждах, которая удалялась от них. «Ты знаешь, — заметил он поучительно, — она из семьи Гаризенда. Вот Гаризенда, поистине достойная созерцания!» Данте усмехнулся, и у него в голове пронеслись две-три строчки для будущего сонета. «Слушай, Чино, ты прав, — сказал Данте, — ты прав, но я всегда вижу только то совершенно ясно, что далеко от меня». И они, смеясь, пошли по улицам Болоньи.

Данте очень полюбил общество веселого студента. Звали его Чино деи Сигибульди, был он родом из Пистойи, сравнительно небольшого городка, на который Флоренция постепенно накладывала свои руки. Чино, так же как и Данте, гордился тем, что отдаленные предки его были римляне. Семья Чино, довольно состоятельная, принадлежала по давней традиции к гвельфам. В аудитории, где студенты сидели на скамьях, а не на соломе, как в Париже, нельзя было найти более прилежного студента, чем Чино. Он все записывал, подчеркивал, сверял. Однажды после лекции знаменитого Аккурсио-младшего Данте спросил своего друга, кем он собирается быть — судьею или нотариусом. «Судьею, может быть, — ответил Чино, — но я учусь не для этого. Я хочу быть профессором права и читать лекции, как наш славный учитель». — «Но это трудно, — заметил Данте, — и для этого потребуется много-много времени». — «А зачем же я записался в университет?» — отвечал Чино.

В тетрадях с конспектами лекций, которые Данте брал у своего старательного друга, он как-то обнаружил множество стихов, большинство их было написано Гвидо Гвиницелли, славным болонским поэтом, но попадались и собственные стихи Чино. «Разве можно писать на полях важных юридических документов любовные сонеты?» — спросил с улыбкой Данте. «Это прекрасный обычай Болоньи, — не смутившись, отвечал Чино. — Здесь все судьи и нотариусы любят поэзию и записывают стихи, особенно на полях завещаний, чтобы какой-нибудь урод не приписал что-либо сбоку, что нарушило бы права наследников».

Вскоре на деловых бумагах болонцев появились и стихи Данте Алигьери. Когда в XIX веке Кардуччи и другие ученые основательно исследовали архивы Болоньи, они на завещании, составленном в 1287 году нотариусом Энрикетто делле Кверче, открыли неизвестный, полный молодого озорства сонет Данте Алигьери о Гаризенде:

Вовек не искупить своей виныМоим глазам: настолько низко палиОни, что Гаризендой пленены,Откуда взор охватывает дали,Проспали (мне такие не нужны!)Ту самую, которая едва лиНе краше всех, и знать они должны,Что сами путь погибельный избрали.А подвело мои глаза чутье,Которое настолько притупилось,Что не сказало им, куда глядеть.И принято решение мое:Коль скоро не сменю я гнев на милость,Я их убью, чтоб не глупили впредь.[2]

В регистре дел нотариуса Пьетро ди Аллегранца найдены отрывки из канцоны Данте «Владеющие разумом любви», которая, очевидно, была написана в 1289 году. Как явствует из этих фактов, стихи Данте пользовались популярностью среди болонских любителей поэзии.

С уст Чино и других студентов-правоведов не сходило имя Гвидо Гвиницелли. Все усердно переписывали его стихи, но, когда Данте спросил у одного местного студента, как найти Гвиницелли и как с ним встретиться, болонец умолк и перевел разговор на другое. Чино объяснил Данте, в чем дело. Известный поэт Гвидо Гвиницелли ди Маньяно, которого флорентийцы считали зачинателем сладостного нового стиля, исполнял обязанности судьи и был юридическим советником болонской коммуны. Так как он был гибеллин, то при окончательном торжестве гвельфов в 1270 году поэт был выслан вместе с другими гибеллинами из Болоньи. Он умер в изгнании через шесть лет после того, как вынужден был покинуть родной город. Данте помнил, что стихи Гвиницелли произвели большое впечатление на его флорентийского друга Гвидо Кавальканти, хотя по существу были ему чужды. От этого замечательного художника слова Кавальканти воспринял только изысканность и чистоту поэтического стиля, стремление к краткости и выразительности стиха. Не так было с Данте. Он изучал Гвиницелли так, как он изучал Вергилия. В «Божественной Комедии» Данте назовет никогда им не виданного Гвиницелли «мой отец» и скажет тени болонского поэта: «И самый след чернил ваших сладостных стихов будет нам дорог, пока длится нынешний язык».

Гвидо Гвиницелли был первым, кто восстал против абстрактности и расплывчатости старой тосканской школы[3], поэтике гвиттонианцев он противопоставил точность и ясность выражений. Метафоры болонца возникали чаще всего из сопоставлений с огнем, небесными светилами, лучами солнца. «Любовь так возвышается над благородным сердцем, его питающим, — говорит он, — как пламя над светильником. Такова природа огня — стремиться ввысь». Гвидо отверг пространные причитания своих предшественников на любовные темы. Его сравнения удивляют и остаются в памяти. Итальянский стих в поэзии Гвиницелли впервые приобрел ту гибкость и звучность, благодаря которым через столетие прославился Петрарка.